Китовый ус - страница 48
В Одессе он снял комнату, повел Мотю сразу в оперный театр, но ей всякие представления надоели, и поэтому она не ахала, как надлежало бы делать, а Костя возмущался, хотя и говорил при этом: «Я ж не одессит, я ж с Таганрога». Город ей понравился, а говор нет, такая тарабарщина, хуже изюмского, а вот море совсем свело ее с ума, завладело ею, как в первые дни Костя. Она купалась, жарилась на солнце целую неделю, не жалуясь на здоровье и какое-либо недомогание, и вела бы дальше курортный образ жизни, если бы Костя не сказал однажды, что он познакомит ее с небывалой женщиной, имя которой на устах у всей Одессы и которая научит, как дальше жить.
С Костей творилось что-то непонятное, он был все время мрачен и молчалив, куда-то уходил, не говоря ни слова, и возвращался не каждую ночь. Мотя попыталась из ревности устроить скандал, но Костя пресек попытку фразой, отбивающей всякую охоту к возражениям, сказанной угрожающе, врастяжку, чуть не по буквам:
— Ша, мурмулька, ша…
Мотя согласилась познакомиться с небывалой женщиной больше из-за слабой надежды на то, что с Костей у нее все наладится, говорят же не зря: стерпятся-слюбятся, заживут они если не хорошей жизнью, то хотя бы сносной, и, конечно, из любопытства — она к тому времени надумала, пока не поздно, вернуться домой.
Костя привел ее к какому-то кафе недалеко от порта, слово «кафе», обратила внимание Мотя, с буквой «е», а не с «э», как у нее на чайной, подошел прямо к буфетчице, немолодой женщине, с пышными и красивыми седыми волосами, за спиной которой вся стена была уставлена причудливыми, невиданными Мотей, заграничными бутылками с красочными наклейками. Здесь торговали водкой и вином, подавали горячие блюда — это Мотя сразу определила наметанным глазом. В зале сидела притихшая скромно парочка, с виду влюбленные студенты, да мужская компания на троих.
— Привел? — спросила буфетчица, и Костя неожиданно перед ней сник, заулыбался подобострастно, он, который чувствовал себя хозяином любой ситуации.
— Это тетя Утя, — сказал он Моте.
— Выпьешь? — спросила тетя Утя Костю. — Нам надо поговорить с ней. Так что тебе, соточку и заливное?
— Сто пятьдесят и заливное, тетя Утя, — уточнил Костя, показывая характер.
Тетя Утя хмыкнула и, заняв делом Костю, толкнула дверь рядом с буфетом, за которой была винтовая железная лестница, ведущая вниз. Сделав три четверти оборота, они оказались в уютном, всего на шесть столов помещении, обставленном куда богаче, чем лучший ресторан Изюма. Здесь была старинная дореволюционная мебель, стены обшиты богатым деревом, висела тяжелая люстра — сотни хрусталин, на столиках стояли хрустальные пепельницы и вазы цветного стекла, правда, сейчас без цветов, но то, что они к вечеру появятся, можно было не сомневаться.
— Сколько, девочка, работала в торговле? — спросила тетя Утя, присев за крайний стол.
— Восемь лет, — подумав, ответила Мотя.
— А буфетчицей в своем, как его, Изюме-Кишмише?
— Считайте, пять лет.
— Почему — считайте?
— Пивом торговала бочкой год, нет, вру, почти два, потом пивом в ларьке, погодите, сколько же, да кладите два, а последнее время — буфетчицей. Официанткой еще зимами в столовой и ресторане была…
— Недостачи, растраты случались?
— Не-е, я аккуратная.
Тетя Утя достала из передника папиросы «Герцеговина Флор», постучала мундштуком по коробке, вытряхивая из него предполагаемые табачинки, закурила и, вскинув голову вверх, выпустила дым и посмотрела на Мотю как бы сверху, примеряя ее к своим мыслям. Мотю это не смутило, она увидела на шее старческие поперечные морщины, но глаза у тети Ути были молодые, и фигурка, подумалось ей, как у двадцатилетней, — когда впереди спускалась по лестнице, можно было подумать, что идет девушка, только вся седая.
— А умеешь ты, девочка, кипяток держать во рту? По глазам вижу: не поняла, хотя пытаешься понять. Думаешь. Это, девочка, когда новость какая-нибудь или сплетня, или то, что ты узнала, прямо-таки кипят у тебя во рту, жгут язык, а вот надо удержать этот кипяток, и он обязательно остынет. Потому, что ошпаришь прежде всего себя, а затем кого-то другого, ошпаришь того человека, который тебе доверился, поверил в твою добропорядочность. Не зря же один мудрец сказал: «Слово — серебро, а молчание — золото».