Клавка Уразова - страница 11

— Иди… Раз остыла.

Клавка выскользнула за дверь, боясь оглянуться. И, вспомнив по дороге его ласковый шепот: «Глупая ты… глупая…», — отогнала воспоминание мыслью: «Не глупей тебя, не думай».

Получив от Степана деньги «на избавление», успокоилась, решила, что время терпит, и не торопилась с неприятной операцией. И совсем неожиданно так серьезно повредила ногу, что попала в больницу и вышла оттуда только тогда, когда прошли все возможные для аборта сроки.

Сколько она ни просила, ни бранилась, ни грозилась сама «распороть свое пузо и все оттуда вытащить», никто не соглашался помочь ей в беде, тем более, что беременность уже была заметна и о ней знали в больнице. Потом она, в полном отчаянии, не жалея себя, стала делать все, что ей советовали женщины. И, наконец, поняв, что ничто не помогает, что она может извести себя и родить урода, прекратила все, решила родить, а потом — делают же другие! — кому-нибудь подкинуть.

С тем и доходила свое время и благополучно родила сына.

Сын?! Это было поразительно. Весь ее жизненный опыт говорил ей, насколько мужчине легче жить, насколько он меньше зависит от окружающих, насколько он сильнее физически и вообще устойчивее во всех невзгодах. И вот у нее, — подумать только! — у лагерной Клавки Уразовой — сын… мужчина. И если другие женщины в палате с нежностью, с лаской принимали своих детей, когда их приносили для кормления, она испытывала только удивление и любопытство, больше ничего.

Кормление было неприятным, болезненным делом. И однажды, когда ребенок не мог взять грудь, в палате, полной любовного материнского шепота и воркования, раздалось: «Что не жрешь? Потерял? Ах ты, варнак!» Клавка совсем не хотела быть грубой, у нее просто не нашлось для него других слов, но, увидев, что женщины возмущены, она разозлилась и, чтобы не думали, что она уступила им, спасовала, уже всегда стала говорить с ребенком нарочито грубо. «Паршивец… обжора» — иначе она его не называла. И еще глубже убедилась, что он ей не нужен, что она во что бы то ни стало должна от него избавиться.

А пока что она отдыхала в полном безделье и тишине палаты, много ела, много спала и раздраженно рассматривала других лежащих в послеродовой истоме женщин, которым приносили записки, передачи, цветы. Встретив чей-нибудь взгляд, Клавка хмуро отворачивалась, делая вид, что она ни в чем этом не нуждается. «Очень надо… Подумаешь… Нежатся, коровы дойные». Она не ждала ничего от Степана, понимала, что он не может из-за семьи ничего сделать, да и она, наверное, послала бы ему все назад, но все-таки злилась, что за все это время, после их последнего разговора, он ни разу ничем не напомнил о себе.

Она ни от кого ничего не ждала. Поэтому, когда у ее койки остановилась няня с передачей от работниц фабрики, она прежде всего выругалась: «Холера их возьми!.. С чего это они выдумали?» Но, раскрывая принесенные пакеты, незаметно оглядела палату: видят ли, что и она в поле не обсевок, не хуже других.

Было приятно, что и к ней, как и к другим, подошла сестра и передала привет ог подруг и то, что они придут за ней в день выписки, принесут все, что нужно для ребенка.

— Спрашивают, не нужно ли еще что сделать или принести…

— Ишь, все обдумали лучше меня, — недовольно сказала Клавка. Ей совсем не хотелось, чтобы кто-нибудь интересовался ребенком. — Пусть приходят, если хотят. А что мне еще надо?.. Я разве знаю? — И, вытянувшись в постели, ждала, даже побледнев: вдруг сестра скажет: «Какая это мать!» Пусть, пусть попробует так сказать, но, увидев, что сестра улыбнулась, успокоилась.

Остаток дня она пролежала отвернувшись к стене, с детской жадностью уничтожая принесенное и думая: «Все равно не по мне вся эта музыка расчудесная». И даже слово «мать», все время звучавшее в палате, было ей неприятно: «Какая я, к черту, мать».

В сумерки к Клавке подсела одна из тех, кому уже разрешалось ходить.

— Это кто же у тебя был? С фабрики? Ты, стало быть, рабочая? Я-то так и думала, а бабы уж болтали, что ты… Ну просто так.

— Как это так? — и грозно поднялась на подушках.

— Да ведь бывают. Ну, думали, что без всякого ты занятия. Мальчишку жалели.