Клавка Уразова - страница 12

— Пошла ты… знаешь куда? Пусть своих жалеют, а мой в жалости не нуждается. Это которая корова с жалостью сунулась? Я ей…

Но рядом уже никого не было.

Выписали Клавку в дождливый день, но даже сквозь косые струи дождя все показалось ей необычно ярким, так она была рада вырваться из палаты.

— Ей-богу, думала замру. Тоска! Мамки эти слюнявые осточертели. Ух, хорошо, вольно! — И, наслаждаясь воздухом, светом, даже дождем, не заметила, как пришедшие за ней женщины взяли у нее ребенка, и, только когда они начали его укрывать, рассмеялась:

— Эка беда, если капнет или дунет. Мужик ведь, ему все нипочем.

А в своем углу удивилась стоящей около кровати хотя и старой, но чистой бельевой корзинке, покрытой белой простынкой. Заметила на столе прикрытую тарелкой еду, молоко и еще какие-то приношения, поблагодарила улыбающихся подруг, но готова была выбросить все это вместе с корзинкой им вслед: «Лезут тоже. Радуются, сами не знают чему».

Это внимание к ребенку заставило Клавку понять, что избавиться от него будет трудно. Как это сделаешь, когда все о нем уже знают, когда он где-то уже записан, когда всякий может сказать: «Где он? Ну-ка, покажи!» Уехать разве куда подальше на поезде, подбросить там и сказать потом: отвезла к тетке или бабке? Нет. Не поверят. Начнут приставать. Изведут. Да и она просто не сумеет врать, никогда не умела. Как же быть?

И одно только холодное недоумение было в ее глазах, когда она смотрела на лежащего в корзинке ребенка. А он заворошился, зачмокал чуть заметным в сумерках ртом.

— Ишь ты… кормить тебя еще… нашел бесплатную столовку. А вот не буду, да и только. — Но… уже кормила. — Захворал бы ты или… — И не кончила. На это, сама понимала, она была неспособна.

Почти каждый день кто-нибудь забегал навестить, посмотреть ребенка, совал что-нибудь ей для него и непременно умилялся его цветущему виду — и лишал ее возможности сделать то, что она считала необходимым.

С потемневшим недобрым лицом она делала все, что надо было для ребенка: кормила, пеленала, мыла. И — отворачивалась от говорливой хозяйки, старухи Петровны; угрюмо встречала и провожала приходящих.

Чаще всего заходили две работницы, которые жили поблизости; одна из них — Саша, молодая болезненная женщина, была бездетна и знала, что у нее не будет детей. Она смотрела на мальчика жадными, тоскливыми глазами, и это раздражало Клавку: ей казалось, что Саша угадывает ее намерение и ни за что не даст его выполнить.

— Бывает же людям счастье, — сказала Саша однажды, когда Клава кормила ребенка. — И я тоскую, и муж, не говорит только, тоскует тоже, а вот… Клавка, дурная ты, что ты над ним только ни делала, а он — на тебе! — как яблочко родился.

А яблочко сосало и сосало, отрывая головку от груди, чтобы передохнуть, и опять приваливалось.

— Ничего не скажешь, здоровенный мужик, работает по-настоящему, — ответила Клавка, испытывая что-то похожее на гордость, и вместе с тем зло думала: «Провалилась бы ты, бесплодная, скулишь, как собака, и глаза у тебя собачьи… Что я буду делать? Никакого выхода нет! Скулишь, скулишь, а ведь не скажешь: „Отдай мне!“, — я бы отдала, бери, пожалуйста».

Как-то поздно вечером осторожный стук в окно вызвал ее на улицу. Прижавшись к углу, чтобы не быть видным, стоял Степан. Клавка не видела его лица, но по голосу, по тому, как он переступал с ноги на ногу, почувствовала его смущение.

— Ты вот что, Клава… Хочу по-хорошему. Бери вот, сколько могу, буду давать. — Но, видя, что она не берет, не понял ее. — Больше все равно не получишь, ничем ведь не докажешь. — И умолк от залпа такой брани, на которую не считал способной ни одну женщину.

Она не помнила себя. Вся обида, все отвращение к мужчинам, которое она испытывала в это время, а, главное, возмущение тем, что он даже не думает помочь ей избавиться от ребенка, — все было кинуто ему в лицо.

— Думаешь деньгами откупиться? И только? А вот и Нет… нет! Ух, ты мне! Хоть один, да попался! Ты мне за всех вас, подлецов, ответишь. Получишь вот твое отродье. Получишь…

— Не ори, одумайся. Как это получу? Подбросишь? Мне? Эх ты! Сердца у тебя нет, собака и та матерью бывает. Какая тебе радость мою семейную жизнь портить? Да отрекусь я, а тебе никакой веры против меня не будет, так и знай.