Книга алхимика - страница 19

— Простите, сеньор, но я не вижу смысла продолжать наш спор, — произнес Огаррио. — Мы пришли.

Пинсона ужасала мысль о том, что они с внуком стали заложниками, но при этом профессор был рад, что теперь Томас оказался в компании других детей. Фелипе, приставленный к ребятне, оказался настоящим кладезем самых разнообразных игр. Салки в одной из боковых часовен, классики в глубине нефа, веселые детские вопли и смех привносили некое подобие обыденности и нормальности в то сюрреалистическое положение, в котором оказались заложники.

Удивляло и другое. Как это ни странно, но все очень быстро смирились с произошедшим. Когда солдаты загнали их в мрачный собор и захлопнули двери, никто и не подумал удариться в панику. Горожане разделились. Каждый выбрал себе скамью или альков — свое отдельное укромное местечко, расстелив там одеяла, изъятые у других местных жителей по приказу Огаррио. От внимания профессора не ускользнуло и то, что в обществе заложников сразу же сложилось некое подобие социальной иерархии. На роль лидеров выдвинулись три человека: величественная пожилая дама, первой вызвавшаяся стать заложником; седоусый старик с добродушным лицом, вышедший к фонтану вторым, и молодой человек в пастушьей безрукавке, ставший третьим по счету добровольцем. Все остальные будто бы невольно тянулись к ним. Старик взял на себя роль организатора. По его инициативе в одном из боковых приделов устроили кухню, а за колоннами — туалет. Он же позаботился о том, чтобы женщины с маленькими детьми разместились поудобнее и ни в чем не нуждались. Молодой человек в пастушьей безрукавке был угрюм и держался особняком, хотя все, кто проходил мимо, приветствовали его вежливым кивком. Однако наибольшее почтение люди выражали старухе. По одному, по два они подходили к ней и садились подле нее, словно само ее присутствие вселяло в них бодрость духа.

У Пинсона начало складываться впечатление, что его сторонятся. Но почему? Неужели потому, что заложники видели, как он разговаривает с Огаррио? Или им противен тот факт, что он был министром и входил в состав правительства? Может, он для них чужой? Может, они его боятся?

— Вы не возражаете?

Пинсон повернул голову и увидел перед собой рыжеволосую молодую женщину, которая вызвала ропот среди горожан, когда вышла, чтобы присоединиться к кучке добровольцев. Не дождавшись ответа, рыжеволосая села рядом с профессором.

— А ведь мы знакомы.

— Неужели? — озадаченно нахмурился Пинсон. — Что-то я никак не могу…

— Ну конечно, с чего бы вам меня помнить, — искренне рассмеялась женщина. — Мы с вами виделись, когда вы приезжали к нам с официальным визитом. Вы тогда были министром. Вы еще заглянули в тюрьму, когда я там преподавала монахиням основы анархизма.

— Ну да, — промямлил Пинсон. — Теперь я точно вспомнил.

— Врете, — рассмеялась она, отчего веснушки словно заплясали на ее лице. Рыжеволосая махнула рукой в сторону остальных заложников. — Согласитесь, наши товарищи по несчастью не слишком дружелюбны. Возьмем, к примеру, меня. Я поселилась в городе еще до войны. Как я уже говорила, устроилась тут учительницей. И вот ведь все равно меня считают здесь чужой. Я для них экстраихера[10]. Сволочи. Считают меня шлюхой. И все потому, что у меня был роман с одним из ополченцев. Забавно, они считают себя анархистами, но при этом категорически против свобод и вольностей, которые предусматривает анархизм. Стоило моему любовнику уйти на войну, от меня все отвернулись. К тому моменту я уже была от него беременна. Прошу меня извинить. Моя прямота вас смущает?

— Нет-нет, отнюдь, — покачал головой профессор, будучи все же несколько ошарашен от того, что рыжеволосая решила вдруг излить душу ему, совершенно постороннему человеку. — А ваш ребенок… ваше дитя… Он… Она…

— Он, — уточнила женщина, — у меня родился мальчик. Очень красивый, — по ее лицу скользнула тень, — он умер от тифа. Два года не успело исполниться. — Рыжеволосая нашла в себе силы улыбнуться. — Этого местные мне тоже не простили. Мало того что шлюха, так в добавок еще и плохая мать. Куда ни кинь, всюду клин. Верно я говорю? — несмотря на небрежный тон, от внимания Пинсона не ускользнула дрожь в ее голосе.