Книга белых ночей и пустых горизонтов - страница 13
Знакомство на глазах у проводницы, на всякий случай.
Провожающих просят покинуть вагоны.
По радио играет марш «Прощание славянки».
Плывёт перрон. В окне мелькают голые леса, но впереди у нас вторая осень…
За Вологдой берёзы станут жёлтыми.
За Ярославлем запылают клёны и осины.
«133-й-Я» идёт до Минска.
За Вязьмой лес ещё зелёно-жёлтый, с преобладанием зелёного (за Оршей), по мере продвижения к Березине — почти зелёный, с редкой желтизной. Вторая осень…
— Существует ли вторая жизнь?
Олег молчит и улыбается. Он верит!
И Марухин верит, но верит он как на собрании, где голосуют «за».
У Чепелева на лице надежда и сомнение.
— Ну… продолжай.
— Не знаю, что сказать.
Растерянное детское лицо, обида, несогласие с исчезновением…
— Ответа я не знаю.
Лёгкий оскал…
— Тогда сыграем в покер.
Я вспомнил Серого, он брал еду из рук, не прикасаясь к пальцам.
Волк — зверь интеллигентный.
*
Вторая жизнь, увы, сомнительное утешение, но есть вторая смерть…
И если я бессилен перед первой, коли выпало счастье пожить, так придётся и ручки сложить, то вторая меня не сильней.
Она идёт на кладбище за гробом и ухмыляется. Пускай поплачут, повспоминают, судорожно всхлипывая, и разойдутся по своим делам.
Вдова покойного напишет просьбу — установить надгробие.
И получит ответ: — Не могу обещать.
Это вторая смерть уже взялась за дело. Имя её — беспамятство.
Но я сильней её и не отдам ей ни минуты счастья.
Пускай грызёт стекло! Хрустальной вазой забивает гвозди.
Пусть заколачивает дверь в позавчерашний день с мелодией аккордеона в прохладной бухгалтерии лесничества, с подсолнухом в окне и стрекозой на деревянных счётах.
Олег отнял её у смерти № 2. Пускай грызёт дешёвый фотоаппарат, 14 рублей во времена приятного застоя.
*
Листок не дрогнет. Облако не шелохнётся. И только время в этой неподвижности непостижимо исчезает, соединяя будущее с прошлым, вблизи их нет, и я не понимаю этого отсутствия.
Так и с ума сойдёшь в тени берёзы на Березине, где ни один листок не шелохнётся и облако застыло на воде, а время неподвижно исчезает.
И остаётся на веранде брата на ветерке подвешенная густера. Она уже завялилась и светится на солнце, истекая жиром.
С холодником — язык откусишь!
Засол плотвы и густеры или чехони в противоход неподвижному исчезновению времени.
Серая соль, помол № 1, эмалированный бачок и деревянный круг. На дно бачка укладывают первый слой плотвы (чехони или густеры) и засыпают солью, чтобы не видно было рыбы. И дальше слой плотвы, слой соли, слой плотвы, слой соли. И сверху — деревянный круг с отверстием.
Бачок относят в тень. Круг прижимают камнем (гнётом), вес не меньше пяти килограммов.
Рыбу выдерживают в тузлуке два дня, а потом промывают и в сумерках вывешивают на веранде. Обязательно — в сумерках, когда большие мухи не летают и не отложат в жабрах у плотвы опарыша.
Утром обветренную рыбу покрывают тонким слоем подсолнечного масла. Замечено, что мухи этот запах не выносят.
К тому же тонкий слой подсолнечного масла предохраняет вяленую рыбу от пересыхания и превращения в солёную фанеру.
Очищенная вобла в мелких каплях жира слегка блестит и пропускает свет, способный заодно преодолеть бессмысленность существования.
В тени веранды брата на Березине.
*
В ясную осень реки средней полосы становятся почти прозрачными. На трёхметровой глубине видна монета, брошенная с лодки, даже номинал.
Плотва, лещи и окуни сбиваются в глубоких ямах и стоят слоями. Лини зарылись в ил. Амфибии — погружены в стеклянный сон. Ужи залезли в тёплые сараи, попрятались в дровах. Дикие пчёлы залепили вход в дупло. Осы плотно закрылись в своих висячих гнёздах.
На чердаках в уютных углублениях заснули бабочки. Козявки спрятались в головках и стволах репейника.
Заяц — белый зимой, — гениальная мысль природы, затаился в норе, в ожидании первого снега.
Озимые поля, орешник, ивы погружены в глубокий белый обморок. Солнце ещё немного согревает днём, как мелодия вальса из юности, залетевшая в дом престарелых, ветеранов труда… Но искорёженные руки вальсом не обманешь, хотя, случается, зазеленеют ивы в октябре.
Нет, осенью прекрасна осень. Бывает, я хожу и повторяю четверостишие Наума Кислика: