Когда мы молоды - страница 9

Он отрицательно покачал головой.

— Ну почему же, сынок, ведь доктор прописал, через два-три часа нам надо полоскать!

Она взяла стакан с разведенной марганцовкой, стоявший на стуле у изголовья, выдвинула из-под кровати эмалированный таз. Он попытался приподняться на локте, но тут же снова упал на подушку — закружилась голова.

Мать испуганно спросила:

— Встать не можешь?

— Да нет, — виновато улыбнувшись, ответил он. — Просто голова немножко кружится… — Ответил совсем тихо, шепотом, голос у него пропал.

Она стала помогать, поддерживая мальчика за спину, и он старался, приподняв голову, пытаясь вытолкнуть воздух, как-то пополоскать горло. Но привычного бульканья не получалось, воздуха не хватало. Они попробовали снова. Нет, полоскать горло он разучился. Беспомощный, сконфуженный неудачей, он лежал, утонув головой в мягкой пуховой подушке. Вот так дело! Ведь мать хорошо умела ухаживать за ним во время его прежних болезней, научилась на горьком опыте, лечила чаем с малиной, горчичниками да компрессами обыкновенную простуду, и даже ангина не была уже для нее тайной за семью печатями. Она наловчилась заглядывать ему в горло с помощью серебряной ложки, единственного своего сокровища, и в легких случаях вообще могла обойтись без врача. А вот теперь не знала, как быть.

— Ах, мой бедный маленький мальчик, — сказала мать, погладив его лоб. — Что же мне делать с тобой?

Достала термометр и, стряхнув, сунула его мальчику под мышку.

— Ты сама-то поешь, — прошептал мальчик. — Вчерашние макароны на тумбочке. А то прокиснут.

— Уже хватит держать? — спросил он через несколько минут.

Свой вопрос он повторял снова и снова, ему не хотелось, чтобы столбик ртути поднялся слишком высоко, ведь тогда мать огорчилась бы. Наконец она позволила. Он вытащил горячий термометр и хотел посмотреть сам, но мать взяла его у мальчика из рук.

— Сколько?

— Ох, много.

— Покажи. Она колебалась.

— Покажи, покажи! — требовал сын.

Она протянула ему термометр. Поворачивая его так и эдак, он долго всматривался, стараясь разглядеть тонкий серебряный столбик, наконец с гордым удивлением поднял брови:

— Ого! Сорок и две десятых. Для меня рекорд.

— Давай сделаем прохладительный компресс? — Мать взяла белую тряпку, смочила ее над геранью водой из графина, отжала, расправила и положила мальчику на лоб. Он закрыл глаза.

Но тут распахнулась дверь, и в комнату вошла, ну конечно же — мальчик понял это и не открывая глаз — Мэм.

— Все еще болеет? — спросила Мэм укоризненно. — Тебе только этого и не хватало. Ах, Соня, дорогая моя, что ты сидишь тут с видом непорочной девы Марии, я прекрасно знаю, ты только и думаешь об этой истории.

Что-то важное произошло, понял мальчик.

— Вульгарная деревенская баба! Ее заявление в фабком — это еще куда ни шло, но что она опять выкинула! Представь себе, вчера закатила ему дикую сцену, кричала во всю ивановскую, соседи все прекрасно слышали. А он? Притих как мышь, бормотал, правда, что-то в свое оправдание, но без толку. Наконец, возмутился-таки и ушел, хлопнув дверью. К тебе не приходил? Тогда все понятно — пошел на станцию и напился в буфете.

«И все это приходится слушать!..» Мальчик сразу понял, что речь идет о знакомом матери, Семене Васильевиче Прошине, которого подруги называли между собой Сеней, и о его жене, этого знакомства не одобрявшей. Худощавый, лет тридцати с гаком, с веселыми глазами, сверкавшими любопытством на узком, подвижном лице, Сеня Прошин какое-то время назад демобилизовался из армии, где прослужил несколько лет сверхсрочно по интендантской части. Вернувшись в родное село, он скоро сообразил, что не чувствует призвания к сельскому хозяйству, занятию предков, и перебрался в ближайший рабочий поселок, где сразу же устроился счетоводом. С собой ему пришлось взять и молодую жену: за короткий срок, что провел он дома, родне удалось женить его на одной из деревенских невест. Теперь они жили в старом деревянном бараке с такими тонкими перегородками, что сквозь них проникал каждый шорох.

Работал он вместе с матерью мальчика, так они и познакомились. В один прекрасный день Прошин, помогая матери тащить тяжеленную сумку с картошкой, оказался у них дома. Глянул на гитару, сказал: «О-о!» — и снял ее с гвоздя. Выяснилось, что играет он куда лучше матери и ее подруг, да и репертуар был у него побогаче, и голос звучал приятно. После того как он сыграл и спел несколько песен, мать предложила ему чаю, а когда он собрался домой, пригласила заходить еще. С мальчиком он обошелся как с равным, пожал ему руку на прощание и заговорщицки подмигнул. С тех пор он и в самом деле зачастил к ним, пил чай и играл на гитаре. Когда мальчику это надоедало — песни-то были все одни и те же, — он убегал на улицу, чему мать теперь нисколько не препятствовала. По возвращении мальчика Прошина либо уже не было у них, либо он начинал поспешно прощаться, суетливо сунув мальчику руку, а иной раз обходилось и без этого, и уж больше не подмигивал ему, вообще глядел в сторону. Мать в такие вечера обращалась с мальчиком мягко и снисходительно, на ее лице появлялось рассеянно-мечтательное выражение.