Когда зацветут тюльпаны - страница 65
В спальне закряхтел и вскрикнул ребенок. Настя встрепенулась и прошептала:
— Ты подожди немножко, родная, и успокойся. Вытри слезы… А я Николая Ивановича посмотрю, обдудонился, наверно.
Потом, погасив свет, они долго сидели в потемках и тихо-тихо пели песню об одиноком могучем дубе. А за стенами домика бесновалась метель и торкалась в теплую комнату, бросая в стекла окон пригоршни колючего снега.
Было стыдно, мучительно стыдно. Такого оскорбления женщина не прощает… Нет, не прощает. Он знал об этом. Знал также теперь и то, что Галина потеряна окончательно, навсегда. Знал, что отныне он не посмеет не только взглянуть на нее, но даже поздороваться — все равно она не ответит, пройдет мимо, как незнакомая, пройдет и не заметит его. Можно ли придумать наказание большее, чем это?.. Стыдно, стыдно, стыдно…
Гурьев смотрит в одну точку — на бутылку коньяка на белой скатерти стола. Янтарная жидкость искрится ядовитыми огоньками. Шаркает о стены, воет на разные голоса разгулявшаяся на улице метелица и, кажется, что она сейчас выдавит стекла окон, ворвется, буйная, разъяренная, в комнату, и в комнате начнется хаос. В ее белых мохнатых крыльях исчезла Галина, а с Галиной — самое близкое, самое дорогое и самое необходимое для жизни… Плачет, стонет, хохочет буря… хохочет от радости, что скрыла от него его Галинку… Жалко самого себя… и стыдно… Тупая, ноющая боль в сердце… Звенит в ушах. Пусто в голове. Во рту — горький противный вкус коньяка… Вот так, наверное, и кончается жизнь и начинается новая… Проплывает перед глазами прожитое… Босоногое детство на кручах своенравного Кинеля, школьные годы, институт… встреча… с нею, с Галинкой. Вот и все… Да, пожалуй, все. Прожита лучшая часть жизни, а ничего не успел сделать… Уставая, мотался по промыслам и буровым, переговорил с сотнями людей, помогал им во всем, что касалось их жизни, и совершенно забыл о себе, о своей семье… Некогда, некогда!.. Не хватило времени. И вот… один. Ни Галины, ни детей — никого… Все на потом откладывал… Дети — потом; дом, уют и еще что-то там — потом; работа жены — тоже потом, лишь бы она что-нибудь пожрать ему сготовила, постирала для него пропахшие потом рубашки и подштанники… Эх! Разве об этом он говорил ей в короткие вечера до женитьбы там, на крутом берегу Кинеля? Красивые слова о любви, об уважении, о полной свободе в отношениях, о равенстве… черт-те что!.. Впрочем, в первое время так и было. А вот после… И не заметил он, как разлюбила его Галина (да и любила ли она его вообще?), как полюбила другого и ушла от него… Ушла!.. Много раз она уходила из квартиры. Уходила в тревожные зимние ночи по первому звонку телефона с дальней буровой; уходила ранним осенним утром, когда на дворе еще темно и по стеклам окон катились, словно ртутные шарики, тяжелые капли дождя; уходила прямо от стола с гостями в воскресный день по зову клочка бумаги, на котором жирными каракулями грубой рукой бурового мастера было написано что-то маловразумительное… Много раз уходила из дома Галинка, но возвращалась, и он знал, что она вернется… некуда ей идти больше, кроме как сюда, где ждет ее муж… А вот теперь она не вернется. Ушла навсегда… Навсегда!..
На тумбочке у окна зазвонил, — не зазвонил, а задребезжал телефон. Гурьев с недоумением посмотрел на черную коробку, на часы и пожал плечами. Подниматься с мягкого дивана не хотелось, и он не пошевельнулся. Но телефон продолжал дребезжать настойчиво и требовательно. Гурьев поморщился, сделал усилие и с трудом, вяло поднялся.
— Да, — привычно проговорил он, взяв трубку.
— Ты почему не отвечаешь? Спишь? — раздался в трубке голос Вачнадзе.
— Нет… Сижу, думаю… вспоминаю…
— Полезное занятие в новогоднюю ночь. — И помолчав, спросил: — А как вообще… настроение?
Гурьев подумал и признался:
— Паршивое… дальше некуда.
— Ну, это ты зря… Хочешь приду к тебе? Посидим, поговорим…
— Приходи, — нехотя согласился Гурьев. — У меня на столе коньяк стоит. Любишь коньяк?
— Смотря по обстоятельствам и какой марки… У тебя какой?