Колдовской пояс Всеслава - страница 17

— А зачем мы так долго бежали?

— Пожар внимание привлекает, а нам того не надобно. Чем дальше, тем лучше. Подремлем, давай, чуток, да дальше в путь.

Дуня подложила под голову руку и провалилась в сон. Ей снился острый подбородок и злая ухмылка Новицы. «Распутница, не уйдешь, все равно сгною!» — шипела невестка в след убегающей Дунечке, отчего-то не шагая, а по-змеиному переползая следом. «Бабушка, бабушка, защити!» — молила Евдокия в бездонное синее небо.

— Эй, соня, вставай! Идти пора, — тормошил ее за плечо Юрко.

Дуня быстро поднялась, оправила слетевший во сне повой.

— А волосы у тебя все такие же, чистый лен, — улыбнулся чернявый. — Ты же теперь немужатая, зачем тебе косу прятать?

— Я вдова, в монастырь иду. Мне косы выставлять ни к чему, — вздернула нос Евдокия.

— Ох, дите ты еще, Дуняха, — рассмеялся Юрий. — Ладно, пошли.

Дуня обиженно закусила губу. Они побрели по топкой, размытой дождями стежке. «До Смоленска далеко, насмешки его выносить еще долго придется. И как его жена такого языкатого терпит?»

— А ты женат? — осторожно спросила она.

— Все-таки в жены ко мне метишь? — ехидно поднял он бровь.

— И в мыслях не было, уж и спросить нельзя, — щеки опять предательски загорелись.

— Не женат я, — вдруг как-то смущенно ответил Юрий.

— А уж не отрок, не хотят, стало быть, за тебя девки идти, — почувствовала чужую слабину Евдокия и тут же решила поквитаться.

— Княжий пес я, вот все по лесам бегаю. Не досуг мне семьей обзаводиться.

— Стало быть, ты в достойном целомудрии пребываешь? — наивно захлопала ресницами Дуня, теперь в ее голубых очах плясала насмешка.

— Ох, коза ты, Дунька. Я про то с тобой говорить не стану, дочери дьячка такое знать не положено.

— Грешишь. Ожениться некогда, а в блуд впадать завсегда время есть, — продолжала наступать Евдокия. — Отчего тебя отец за уши не выдерет да силком не женит?

— Померли мои родители, давно уж. Некому меня охальника уму разуму учить. Я ежели когда и женюсь, так на боярской дочке. Дед воем простым был, из Червоной Руси[30] его во Владимирскую землю занесло, отец гриднем[31] боярским ходил, а я уж княжий кметь. А сын мой внучком боярским станет. Как думаешь, Дуняха, отдадут за меня боярышню?

— Чего ж боярышню, сватайся уж сразу к княжне, — Евдокия отчего-то почувствовала обиду, словно Юрий опять неудачно над ней подшутил.

— Ну, так-то высоко я не летаю, а боярыньку бы под себя положил. Дунь, а ты чего губы-то надула?

— Ничего я не надула. Иду себе и иду, — Евдокия отвернулась к болоту. Тощие березки, утопая в липкой жиже, с жалобой протягивали к солнышку начинающие желтеть листочки. В лесу пахло приближающейся осенью. Ветер уныло шелестел кронами и навевал тоску.

— А ты красивая, даже в повое этом дурном, — мягко улыбнулся Юрий.

«На боярыне жениться собрался, а мне про красоту мою поет. Гусь!»

— У меня хороший повой, все говорили, что ладно вышит.

— Но косы краше.

— Боярышни своей косами будешь любоваться, — огрызнулась Дуня.

— Нешто ревнуешь? — опять эти очи карие, бесстыжие, так и сверлят.

— Я чернявых не люблю, мне белесые нравятся да голубоглазые.

— Гляди-ка на нее, — показно всплеснул руками Юрко, — в монастырь собирается, а сама о мужах голубоглазых мечтает. Вот так дочь дьякона, вдовица смиренная!

«Ну что с ним поделать? Он, насмешник, старше да хитрее. Его за пояс не заткнешь. Уж лучше помалкивать».

И оставшуюся до вечера дорогу Дуняша упорно отмалчивалась, лишь однозначно отвечая на вопросы чернявого. В конце концов он отстал, и они шли в тишине, наполненной только мягкими лесными звуками.

Для ночлега Юрий выбрал поляну у ручейка рядом с вековой дубравой. Суровые великаны на опушке украсили себя густой богатой листвой, под их могучие корни Юрко сбросил поклажу, взял топор и пошел в сторону болота за березовым сухостоем. Дуня начала обламывать ветки и рвать траву на поляне, чтобы соорудить два ложа благоразумно подальше друг от друга. Чернявый натащил березовых поленьев, как заправский охотник, разложил их так, чтобы костер давал жару много, а света — не очень. Да еще из тонких березовых жердей соорудил загородку, чтобы и с двух десятков шагов огня не было видно.