Колдун - страница 25

— Я чувствую! Я чувствую, что могу сейчас принять самое необычное решение! Самое необычное...

Ничего необычного, конечно, не произошло кроме того, что ее слова зафиксировались в памяти Белоусова: это была фраза.

Но чем ближе надвигался безвестный Житомир, тем бесцветнее и вымученнее были их общение, их разговоры, ее игра. Похоже, она выдыхалась. И когда они, наконец, приехали, оказались на перроне, а затем — в привокзальном сквере под колючим февральским ветром, то Белоусов увидел возле себя съежившееся, помятое, невзрачное существо, со следами дорожной усталости на лице, растерянное и смущенное, лишенное какой бы то ни было привлекательности. Закончилось дорожное чародейство — пропало вагонное очарование, которое было даже в ее театральности, в ее дурашливом «ребячестве». Демонической женщины не стало.

Кто она была теперь? Она теперь была — утомившийся с дороги, рядовой житель большого города, член какого-то коллектива; сегодня еще предстоит побегать по магазинам, позвонить туда-сюда, доложить о приезде, поведать о впечатлениях, узнать новости, случившиеся за время отсутствия, сделать кучу мелких дел — словом, включиться в жизнь, а потом хорошо отдохнуть, потому что завтра надо на работу.

Белоусов видел, что она жалеет о своих обещаниях и намерениях, обо всех «дионисийских планах», ей, может быть, даже стыдно. Ему и самому было не по себе. Они стали вдруг совершенно чужими, словно не было ни удивительно властной тяги друг к другу, ни темного тамбура, ни страстной беззастенчивости, ни нежных и сладких слов. И Белоусов чувствовал, что никто из них не виноват. Там был вагон, движение, открытость, освобожденность, независимость, а здесь — привычное, необходимое, усвоенные ритмы, законы и условия этих ритмов, тысячи нитей связывающих с тысячами мелочей, которыми нельзя пренебречь, потому что живешь среди них, зависишь от них, обусловлен ими.

Она засуетилась. Сказала, что совсем позабыла, что на время отъезда оставила дома подругу («цветы поливать, чтобы не завяли») и что неудобно ни с того ни с сего врываться сейчас вдвоем и выставлять ее, с чем Белоусов немедленно согласился. Есть смысл, стала она развивать свою мысль, остановиться пока у другой подруги, которая меньше болтлива и работает в другой школе. Потом она побежала звонить, маялась в очереди у автомата, маялась в будке, несколько раз перезванивала. И — наконец:

— Все в порядке. Сейчас, я думаю, давай пока перекусим. А потом я схожу встречу ту подругу. А ты подождешь. Мы заедем за тобой и поедем к ней.

В ресторане они почти не разговаривали. Через полчаса она поднялась.

— Ну, я пошла. Минут через тридцать, само большое, буду обратно. Пока!

Белоусов просидел два часа. Потом пошел и купил билет до Минска. Опять началась свободная вагонная жизнь, замелькали новые лица, новые ландшафты, и он скоро забыл о «демонической женщине», только время от времени всплывал кусок ее фразы «могу принять необычное решение». Обдумав эту фразу и так и этак, приложив и примерив ее к себе, он пришел к выводу, что пока в его путешествии все же не произошло ничего такого, что побудило бы принять необычное решение. Резкие повороты в маршруте ведь не в счет, потому что ничего строгого и не планировалось — маршрут складывался произвольно, по мере перемещения Белоусова в железнодорожном пространстве. Да и не значил он ничего: уж никак не ландшафты или достопримечательности интересовали Белоусова, не география и не история, а сам по себе вагон. И тем не менее Белоусов бы не возражал, чтобы в его житейском арсенале был такой случай, чтобы он мог потом при необходимости рассказать, как с ним произошло нечто, что подвигнуло его принять необычное решение; ему очень хотелось бы, он чувствовал потребность и способность такое пережить. Тогда фраза «демонической женщины» была бы не и его личным опытом, перестала бы быть холостым и дразнящим зарядом. «Если случится, — думал он, — если произойдет, если вдруг встретится — остановлюсь и останусь». Эта мысль родилась в нем самопроизвольно, он ее ни от кого не слышал, и она стала дорога ему как результат творческого вдохновения. Так Белоусов и ехал, то забывая свою мысль, то вновь выводя на авансцену памяти, и хотя ничего не