Колдун - страница 28

— Я правда не хочу. Не беспокойтесь, пожалуйста.

Она говорит, что не надо стесняться, что это ненормально так долго пробавляться одним винегретом, просит, в конце концов, и вот, сильно перегнувшись через стойку, ставит прямо перед ним тарелку с отменной закуской — ветчина, сыр, зеленый горошек, горочка паштета.

— А чай, — говорит она, — вам сейчас принесут. Свежий, крепкий, горячий! И учтите — это я у-го-ща-ю.

— Ну что ж! — сказал он, растерявшись только на один миг. — Не смею отказаться. Спасибо.

Его этот ее шаг очень тронул; он почувствовал себя еще счастливее, и будущее вообще исчезло, как будто оно и не существовало.

Официантка водрузила на его стол табличку на подставке — «Служебный стол». Белоусов засмеялся, достал блокнот и авторучку, откинулся на стуле, устроился и одним махом написал стихи.

Это стоило напряжения. Он вспотел, в его улыбке теперь было что-то виноватое и бессильное. Сколько лет назад он написал последнее стихотворение?! Перекурив и отхлебнув чая, он уже спокойно и разборчиво переписал стихи на чистый лист, поставил вверху три крестика, а внизу дописал:

«Возможно, — подумал он, — менестрель будет ей непонятно, но тем лучше». Протягивая листок через барьер, он сказал:

— Вам! Реванш. — Слова эти, как, впрочем, и весь поступок, были им взяты напрокат из рассказа одного сослуживца, очень любившего ездить в командировки.

Она вспыхнула, быстро и бережно спрятала бумажку под прилавок и только минут через десять прочитала. Он следил, попивая чай.

Реакция ее оказалась знакомой по рассказу все того же сослуживца: глаза — квинтэссенция любопытства, полубессмысленная улыбка на двигающихся губах, пунцовость щек. Ее не интересовало содержание, она и не задумывалась над ним, а если бы и задумалась — вряд ли поняла бы. Ее занимал сам факт дара. Ей, человеку, без сомнения, практичному, привыкшему к вещественным или, в крайнем случае, менее возвышенным и утонченным доказательствам признательности, было такое в высшей степени забавно и удивительно. В рассказе сослуживца одаренные, как правило, говорили потом: «Хорошо. Правда, очень хорошо! Нет, мне в самом деле очень-очень понравилось». Что-то похожее сказала и она, но добавила:

— Знаете, хотите верьте, хотите — нет, но я почему-то сразу, как только вы вошли, подумала, что вы — поэт.

Это польстило ему. Он даже как-то жеманно пожал плечами и подумал: «Как же по человеку сразу можно определить, что он поэт?»

— Правда, правда! — убеждала она. — Как вошли, так и решила.

— Я, сеньора, начинаю вас опасаться. Вы видите меня насквозь. Ваша профессия, — он подмигнул, — обязывает к таковому, а? — Ему ни в малой степени не хотелось обидеть ее, ему только хотелось, чтобы и тон, и слова, и даже эта маленькая фамильярность были ею сочтены за проявление веселости и дружбы.

Стихи были старательно-страстными. «Да! Так бывает, что в пути...» И потом этакое хватание ближнего за руки — «Ты! Только ты одна!» Белоусов сознавал все их несовершенство, но тут же уверил себя, что экспромты, за редкими исключениями, иными и не могут быть и так и воспринимаются, и ничего другого сочинять в таком случае не следует. Ведь главное — она довольна!

Господи, когда же это он в последний раз написал стихотворение? Ну да, в девятом классе. Тогда точно чума нашла — все стали вдруг писать. «Все писали — и я писал». Смотри-ка — пригодилось!

Прости нас, поэт, что порой, когда тебя не требуют к священной жертве, мы с замиранием в душе решаемся воспользоваться твоей одеждой. Прости!

без конца звучало под сводами зала. Белоусов почувствовал, как у него вырастают крылья.

Какая жизнь!

«Стиль — это человек».

«Утонченный стиль — это хитрый человек».

Прекрасны ровные шпалеры.

«Поузнавал жизнь — одумался».

Сойти там, где не надо, труднее, чем не сходить.

Для выработки характера следует делать то, что труднее.

Все сходят — и я схожу.

Хорошо, вытянув ноги и попивая горячий чай, скользить по поверхности фактов, ничего не анализируя и не делая выводов.