Колдун - страница 5

— Ну, само собой, не в каком-нибудь архаическом. Ведь мы как? Раз уж «тургеневское», то значит обязательно что-то такое патриархальное-томное. А по идее-то «тургеневское» — значит, фундаментальное, основательное, со здоровыми народными традициями.

— Разные бывали уголки...

— У Тургенева эти уголки были — настоящая, истинная Россия, та самая, про которую как раз и говорят «кормилица-поилица» и «хранительница основ». Разве не так? Не даром у него — деревня, а не город.

— А город, по-вашему...

— Город, — перебил я, — всегда заносило. Судороги времени.

— Категорично, — сказал он. — Очень категорично делить жизнь на ту и эту. А почему делят? А потому что тогда легче объяснять: разделил — и властвуй над фактами. — Он посмеялся. — Без одного не бывает другого — жизнь едина. Вот вам, например, кажется, Рита — тургеневская барышня: бродит с книжкой, задумчива, вся в свою вымышленную жизнь нацелена, романтические порывы. А посмотрели бы вы на нее в городе — совершенно современная девушка!

— Да тут город близко, — улыбнулась Анна. — Всего тридцать километров. Так что это не пример, Николай Петрович. Да и не про то Александр Михайлович, а про возможность отдыха. Так ведь, Александр Михайлович? Мы же тут, считай, дачники. Вон их сколько, приезжих, летом. Да и только что — живем. А на работу в город ехать...

Все это прозвучало как-то несуразно, сбило мой философский настрой, но все же я был благодарен Анне за поддержку.

— Речь не только об отдыхе, — сказал я, отхлебнув остывшего чаю. — Речь и о другом.

— О чем другом?

— Вот понимаете: вдруг уясняешь себе: жизнь — это устремление напролом. А как же? Есть цель, отпущено тебе столько-то времени — успевай. Отсюда и взвинченность непрестанная, и суматоха, и боязнь опоздать. Время диктует. Все надо делать решительно и быстро. Нет времени на неспешные обдумывания, на пробы разных там вариантов. Впёред! Напролом!

— Этак ведь недолго и...

— Конечно; всякие спотыки, промахи, бах носом — все бывает, никто не застрахован. Но это — неизбежно, запланированно. Время диктует... Вот так живешь-живешь, а потом вдруг — выдохся. И уж тогда такой уголок действительно раем покажется. Открываешь вдруг в себе способность основательно взвесить все, обдумать, выводы какие-то сделать...

— Да-да, — серьезно, но с теми же веселыми бликами в глазах сказал он. — Мы с надтреснутой душой едем искать утешения. В каком-то выводе, жизненной формуле, чтобы ею успокоиться. Ищем, уверяем себя, что вот — нашли, и самая правильная она, и ко всему приложима. А люди между тем жизнь строят.

Я растерялся. С самого уже начала, когда он сказал про «надтреснутую душу».

— Что вы называете «строить жизнь»?

— Ну... Все, что вокруг нас и в нас, — это и строят.

— В таком случае и «надтреснутые души» тоже строители.

— Совершенно верно. Но как-то получается, что иной идет, а за ним — пепел и обломки. Чудно, не правда ли: строя жизнь, уничтожать?

— Да, чудно, — ответил я потерянно.

— Да вы не подумайте, ради бога, что я про вас. Я — вообще, к тому, что напролом — не позиция. Зрячим надо быть, вот что. Это главное условие. Не просто видеть, а зрить. И просто глаз недостаточно. — Он снова засмеялся. — А то ведь знаете, как ожечься можно!

Я тоже заставил себя засмеяться.

— Вы, наверно, не раз обжигались. — Я сказал и тут же пожалел: лицо его дрогнуло, сразу как бы отдалилось, замкнулось. И хотя он продолжал улыбаться, видно было, что я задел его и, может быть, больно, и ему жаль меня, такого дурака.

— Случалось, — сказал он. — А как же?! Кому, не ожегшись, удавалось, а? Подите-ка, сыщите такого...

Вот такой у нас состоялся первый разговор, и я потом злился на себя за неудачную попытку повернуть «по душам», за несдержанность и мальчишество. Он продолжал время от времени наведываться, но такого длинного разговора между нами больше не получалось; мы обменивались лишь обычными, расхожими приветствиями и фразами. И жизнь моя в общем текла, как и раньше, до знакомства с Николаем Петровичем, — плавно, размеренно, невозмутимо, хотя я и чувствовал легкую неуютность при упоминании имени соседа и старался не признаваться себе, что причина — в ревности к его первенству и авторитету.