Колдун - страница 8

— Итак, — подытожил я, — ситуация обычная: потеря уверенности, устойчивости, пропала опора под ногами.

— Может быть, вы хотели слишком многого? — как-то странно, официально-взросло спросила она.

— Я хотел значить, Рита. Только и всего.

— Разве ж вы не значите? Каждый ведь что-то значит.

— Смотря что значит.

— Просто вы устали, и вам нужен отдых, — произнесла она тоном, каким произносят избитый афоризм.

Поняла она или не поняла, какой сделала вывод и что подумала, — обо всем этом я узнал значительно позднее. Теперь же ясно было одно: ответного раскрытия не последует.

Давно пропал закат, потемнело небо и засверкали на нем звезды; давно надо было возвращаться. И мы повернули назад и пошли к дому. Мы долго шли молча, и я ничего не чувствовал, кроме легкости, приятной опустошенности, и все недавно будоражившие вопросы к Рите не имели теперь никакого значения, казались досужими, бессмысленными; и молчаливая реакция Риты меня не беспокоила — я ее вовсе как бы и не замечал, наслаждаясь легкостью и покоем. Она заговорила первой.

— Только не надо думать, что он знахарь. — Сказала, как будто мы и не прекращали нашего разговора.

— А я и не думаю.

— Но что-то вы все-таки думаете, как-то объясняете.

— Ну... я думаю, что, может быть, тут какое-то взаимопроникновение психологий... Словом, тут психология.

— Вот именно... А опора будет, — она вдруг опять перешла к другой теме. — Отдохнете и... Ведь вам хорошо у нас?

— Хорошо. Кстати, а как он ее лечит-то? Может, травы?

— Вы же сами сказали, что тут психология... Вообще-то этого никто не знает. Он просит всех выйти и остается с бабушкой один на один.

— Такая таинственность? — Я против воли хихикнул.

— Видимо, так надо, — серьезно ответила она.

— Хитрец он, наверно, ваш Николай Петрович, — весело сказал я. — Не зря так обставляет...

— Не смейте так про него! — горячо прошептала она. — Не к лицу... — И, помолчав, укоризненно дополнила: — Ведь бабушка после этого встает... Она выздоравливает.

— Да, — произнес я, опомнившись. — Да, конечно...

На ярко освещенной, уютной веранде нас опять, как обычно после длительных прогулок, ждал чай; скользила в своей длинной юбке Анна, рукодельничала Ольга Андреевна. И были разговоры о погоде и обыкновенных житейских делах, и я забыл о том, что мне поведала Рита. Да и после, вспоминая о чудодействе Николая Петровича, я испытывал лишь что-то вроде досады, как от какой-нибудь навязчивой чепухи.

По-прежнему стояла ясная погода; емкие, наполненные густым и упругим солнцем дни были похожи друг на друга, как спицы колеса, и я чувствовал, что последние пружины расслабляются во мне, мякнут и теплеют последние окаменелости сознания — этот взморский уголок незаметно, но цепко засасывал меня.

Я почувствовал потребность написать письмо. Даже, возможно, несколько писем тем, от кого зависела моя дальнейшая работа, мое положение, мои планы. Да, мне следовало объяснить себя, сказать самое главное, чего никогда не скажешь прямо, в разговоре, в кабинете, через стол; посвятить серьезно и откровенно в перемены, происходящие со мной, в намерения и замыслы: я хочу работать, могу и должен работать, искать и бороться, учительство — мое призвание, ему я отдам себя целиком... Есть люди, которым я просто обязан обо всем этом рассказать — спокойно, непринужденно... Есть по крайней мере один человек... Это связано... Она должна знать прежде всех, должна услышать, наконец, понять, иначе...

Складываются строчки. Везде: в поселковом магазине, во дворе, у моря, в постели ночью... Строчки, строчки, фразы...