Колдун - страница 7

История эта плохо укладывалась у меня в голове, я готов был все списать за счет буйной Ритиной фантазии.

— Пощечина отечественной медицине?

— Ну да, вы думаете, что мы верим в колдовство какое-то. — Она снисходительно усмехнулась и отвернулась. — Николай Петрович удивительный, особенный человек. Он собой жертвовать готов, да! — яростно бросила она, словно я возражал. — Он, если хотите, любит тетю Анну, но отказывается от нее, потому что считает, что такой... безногий и старый, исковеркает ей жизнь. Вот! Опять этот проклятый возраст... — Она вскочила с камня, пошла к берегу.

В мыслях моих все совсем перемешалось, и я, чтобы не выдать смятения, постарался как можно миролюбивее и беспечнее засмеяться.

— Ах, Рита, ты выдумщица! Ах, и спорщица! Да ведь я же действительно ничего этого не знаю. И ничего предосудительного не думаю. Поверь, я рад за Ольгу Андреевну, что все так хорошо обходится с ней. И конечно, спасибо Николаю Петровичу. За бабушку, я уверен, стоит побороться, я ее глубоко уважаю, она редкий и прекрасный человек!

Рита замедлила шаги. Я догнал ее, и мы медленно пошли вдоль воды. Навстречу давила тугая стена свежего, сырого воздуха. Полоса на горизонте стала карминовой.

— Странно, — проговорила она.

— Что странно?

— Странно, что тетя Анна не рассказала вам. Наверно, побоялась.

— Чего ей бояться?

— Ну, например, вы подумаете, что она мракобеска какая-то и так далее. Она же хочет, чтобы думали, что она современная женщина, без предрассудков. — В голосе Риты мелькнуло ехидство. — Конечно, стыдно в тридцать семь лет показаться кликушей... А мне не стыдно! Думайте, что хотите!

— Ничего такого мне и в голову не приходило, — искренне сознался я. — Ты уж вообразишь тоже...

— Ничего я не воображаю, к сожалению...

— Ты сказала, что Николай Петрович любит Анну? — Я говорил, словно крался. — Ну... а она?

— Она... она по-другому смотрит на возраст. — Рита вздохнула. — Не помню, вычитала я или само придумалось: человеку ровно столько лет, на сколько он себя чувствует.

— Пожалуй, это верно, — согласился я.

— По-моему, она его не любит... Ну, так, чтобы... стать его женой.

— Да, — сказал я. — Ты уж извини, Рита... не прими за праздное любопытство все эти мои... расспросы. Поверь, тут совсем не праздное любопытство.

— А что? — Она прямо посмотрела мне в глаза.

— Что? — Я растерялся, и как-то само собой сказалось: — Поиски себя. — И стало сразу легче, проще. В самом деле, почему я не могу ей рассказать о себе, своих метаниях, поисках истинного места в жизни, своей дороги? Почему не выговориться, не распахнуться?! Поймет она или не поймет, это, в конце концов, все равно. Скорее всего, не поймет, востщеславится, что учитель перед нею, соплячкой в сущности, так разоблачился, но не исключено, что заодно и вывод какой-то путный сделает, то есть исповедь моя немножко станет и проповедью, назиданием, что, конечно же, педагогично. И в ответ, может быть, тоже раскроется, и я узнаю о «тургеневском уголке» своем что-то новое. Ну, а если все-таки поймет, то тем более одарит — откровенностью за откровенность, открытостью за открытость.

Меня понесло. Я забыл (как, впрочем, и раньше забывал во время наших споров), что передо мной шестнадцатилетнее существо, полузнакомое и зеленое, способное понять в моих словесных везувиях разве что только самые общие места, мне вдруг страстно захотелось сказать все, я испытывал что-то вроде того, что испытывал при первой встрече с Николаем Петровичем, когда потянуло на разговор по душам, только теперь было свободнее, просторнее; не было ощущения подчиненности, вторичности; Рита перестала быть Ритой-девочкой, школьницей, она попросту стала другой, Слушающей, Воспринимающей, этаким обобщенным «не-я»; я говорил морю, закату, всему этому простору, внимавшему ушами Риты. И вот, наконец, удалось, как мне показалось, образно изложить, что со мной произошло: я стал Терсеем, обнаружившим вдруг, что нить, которая за ним тянется, давным-давно оборвана где-то далеко, уже у самого входа в лабиринт, и таким образом связь с отправной точкой потеряна.