Колесо над пропастью - страница 10

Никушор уныло брел по улице. Заглянул в сквер, посидел у бассейна, наблюдая, как резвятся в нем рыбки, мгновенные, словно маленькие серебряные молнии, бросил в воду камешек и снова вышел на улицу.

Этот бассейн он очень любил и называл про себя «Птичьим зеркалом». Никушор где-то читал, что в Париже один из каналов носит такое название. Верно, птицы любили смотреться в воду. Они могли часами кружить над своим огромным зеркалом в зеленой раме молодой травы.

И он тоже мог часами глядеть в «Птичье зеркало». Но чаще всего не видел отражения. Просто смотрел. И ловил себя на мысли, что смотрит. Тогда он поспешно вставал, успевая заметить, как ломалось его лицо в невозмутимой воде…

У витрины универмага Никушор остановился. Внимательно осмотрел электрогитары, ударные установки, крокодила Гену с гармошкой и тут только заметил спортивный велосипед. Но какой! Это скорее была птица. Низкий руль велосипеда напоминал крылья. У Никушора свистел в ушах ветер, когда он смотрел на его стремительные очертания. Он надолго «прилип» к витрине.

Но всему приходит конец. Продавщица погрозила пальцем, и он снова побрел по улице.

Остановился у старого дома на окраине. На серых дверях подвала висела табличка: «Не влезай — убьет!» Достав из кармана перочинный ножик, Никушор принялся ее отвинчивать.

В это время он услышал шум. Поднял голову. За Челлой гнался, потрясая кулаками, толстый мальчишка.

— Да я из тебя люля-кебаб сделаю! — кричал толстяк. — Отбивную в маринаде!

Никушор улыбнулся, стал на пути преследователя.

— Отдохни, Пантагрюэль.

— А чего она?! — толстяк смахнул рукавом со лба пот.

— Спокойно, — Никушор поднял руку. — Нервные клетки не восстанавливаются…

— Плевал я на твои нервные клетки!

— А я на твои, — невозмутимо ответил Никушор. — А теперь — катись.

Толстяк, опасливо погрозив Челле кулаком, нехотя пошел прочь, бормоча под нос:

— Пангратюэль, Пангратюэль! Подумаешь, Дон Кихот нашелся. Дульцинею себе отыскал.

— Чего не поделили? — спросил Челлу Никушор, подгоняя толстяка долгим взглядом.

— Я его Синьором Помидором дразнила…

— А он?

— Дерется.

— Дала бы сдачи.

— Так он же вылитый помидор! Еще лопнет.

И они долго смеялись.

— А тебя как зовут? — спросила наконец Челла.

— Николай.

— Значит, Никушор… А меня — Челла… Я тебя знаю. Это ты разбил окно, а дворничиха нам со Светкой проходу не дает.

— Правильно делает, — усмехнулся Никушор. — Таких болтливых надо в музее держать. Под стеклом.

— Подумаешь, воображала, — Челла обиженно оттопырила губу. — Между прочим, один ученый знаешь что сказал?

— Что?

— Чем больше он живет, — она лукаво улыбнулась, — тем меньше жалеет, что взяли ребро…

— Откуда? — Никушор поморщился. — Какое еще ребро?

— Какое? — Челла издевательски рассмеялась. — Эх ты, мифологии не знаешь! У мужчины для женщины. Понял?

— Теперь понял… Ну и что?

— А то, — Челла гордо тряхнула головой, — что это самое надежное вложение, которое сделало человечество… Вот!

— Остроумно, — мрачно согласился Никушор. — Но ребра-то не было! — и глаза его торжествующе вспыхнули.

— Много ты понимаешь! — с досадой бросила Челла. — Задавака несчастный, — и она убежала.

Отвинтив табличку, он принялся раскручивать проволоку с петель на дверях подвала.

В это время к старому дому приближались Гром с Прилипалой. Они услышали скрип двери. Остановились. Прислушались. Осторожно подкрались к подвалу. Увидев открытую дверь, тревожно переглянулись. И тут же тихо ее прикрыли. Просунув в петли проволоку, Гром, стараясь не скрежетать, плотно ее закрутил.

— А ларчик просто закрывался, — сказал он, выпрямляясь.

И они с Прилипалой нырнули в темный проем окна.

Никушор все же услышал скрежет проволоки и кинулся к дверям. Но было поздно — он попал в ловушку.

В подвале была непроглядная тьма. Казалось, тут взаперти держали ночь, которую потом, вечером, выпустят на волю, и она потечет из подвала по улицам — густая, непроницаемая, постепенно поглощая все вокруг — траву, деревья, дома. И, поглотив их, поднимется вверх, чтобы окрасить небо. Никушору стало жутко, но потом он подумал, что тут, пожалуй, неплохо испытывать себя на «космическое одиночество».