Командующий фронтом - страница 27

— Назовем вещи своими именами: социалисты помогают своим правительствам одурачивать рабочий класс и отравлять его ядом шовинизма. Только одна партия, партия большевиков, занимает последовательную позицию.

Его слова заставили всех насторожиться. Лишь Пчелкин, кичась своим независимым видом, равнодушно слушал Сергея, а Сергей, от которого не ускользнуло поведение Пчелкина, понимал, что задевать его больше не следует, иначе внимание студентов рассеется.

Голос Лазо дрожал от волнения, лицо пылало юношеским задором, и это волнение невольно передавалось слушателям.

— Что же делать? — вырвалось у Пчелкина.

— Что же делать? Разве вы не знаете, коллега Пчелкин? Надо свергнуть самодержавие. Но, чтобы свергнуть его, необходимо пробудить сознание широких масс и всегда иметь в виду вооруженные силы врага.

— Это что-то новое, — снова заметил Пчелкин.

Сергей даже не посмотрел в его сторону. Внимание аудитории было завоевано — никто не шевелился, не позевывал, никто не протянул руки к чашкам.

— Дорогие друзья! — закончил Сергей. — Как мне кажется, необходимо знать военное дело. Надо идти в армию, учиться, чтобы стать командирами взводов, рот, полков, уметь управлять войсками. У Парижской коммуны были свои замечательные генералы — Домбровский, Флуранс, Дюваль, Эд. Но Коммуна не имела крепкой революционной партии и потому не закрепила своих побед. Россия имеет крепкую политическую партию, и это — большевистская партия. Идите, не колеблясь, в армию, изучайте стрелковое, артиллерийское дело, инженерное, кавалерийское. Когда в армии появятся революционные командиры, царский самодержавный строй будет сметен вооруженной силой рабочих и крестьян, одетых в серые солдатские шинели.

Сергей сел, отпил глоток остывшего чая. «Чтец-декламатор» лежал нераскрытым. Кто-то попытался ударить в ладоши, но Люся быстро подняла руку, давая понять, что шум неуместен.

К ней подошли два рослых студента. Она шепнула им поочередно что-то на ухо и, обернувшись к Сергею, сказала:

— Иди с ними! Завтра увидимся!

Над городом стояла ночь. Небо было усеяно холодными, как льдинки, звездами. Сергей и его спутники прошли всю Дерибасовскую, свернули налево, пересекли Екатерининскую площадь и подошли к памятнику Ришелье. С моря дул ветер. В темноте отчетливо возникал красный глаз на маяке, и тогда на воду падал на мгновенье пурпурный луч. В порту скрипели лебедки, у пароходов, стоявших под погрузкой, слышались голоса грузчиков: «Вира помалу, майна!» Потом прошел маневровый паровоз, и звук его гудка, тонкий и скрипучий, уплыл в море.

На другой день Сергей уезжал в Кишинев. Его провожала Люся.

— Твой доклад, — сказал она, прощаясь, — поднял у всех настроение. Ты очень ясно говорил. Все товарищи, особенно Николай, просили передать привет и пожелание снова услышать тебя.

Сергей смущенно поднялся по ступенькам в вагон и направился к открытому окну. В эту минуту поезд тронулся. Сергей успел разглядеть в толпе Люсю и помахал ей на прощанье рукой.

— Пиши! — крикнула она. — Буду ждать твоих писем.

Сергей не предупредил мать о своем приезде. Когда поезд подошел к перрону кишиневского вокзала, сердце у Сергея забилось. Он вышел на платформу, где два года назад простился с матерью, Степой и Юрой Булатом. На площади стояли пролетки, и извозчики, восседая в армяках на козлах, зазывали пассажиров.

— На Госпитальную! — коротко бросил Сергей, усевшись на протертое кожаное сиденье.

Дорога показалась бесконечно длинной и нудной — от вокзала до Госпитальной надо было проехать через всю Александровскую улицу, делившую город на две части: верхнюю, в которой жили богачи, состоятельные чиновники, врачи и адвокаты, и нижнюю, где обитали беднота и ремесленный люд.

Дверь ему открыл Степа и от удивления даже не поздоровался, а убежал в комнаты с радостным криком:

— Мама, Сережа приехал!

Елена Степановна почти без чувств упала в объятия сына, плакала от радости. Перед ней стоял уже не юноша, которого она с опаской отпускала одного два года назад в далекий Петербург, а возмужавший человек, спокойный, уравновешенный.

Сергей вошел в столовую в студенческой куртке. Над столом под белым фарфоровым абажуром горела большая керосиновая лампа, та самая, которую он помнил еще по Лазое. Из глубокого кресла, стоявшего в углу, поднялся сухощавый человек в войлочных туфлях, с проседью в аккуратно зачесанной голове.