Кому бесславие, кому бессмертие - страница 15
— Я владею, — решился Антон, протиснувшись сквозь строй очереди. — Немецкий, английский, французский.
Чекист внимательно посмотрел на Антона и взял его документы.
— Вам нужно явиться в военкомат по месту жительства, — сказал он. — Что вы делаете здесь?
— Я тут в отпуске…
— Возвращайтесь в Москву, товарищ Горин.
— Да? — разочарованно произнес Антон. — Я хотел скорее на фронт…
— Так не положено, — произнес энкавэдэшник, но, подумав, сказал: — Впрочем, подождите минуту.
Он поднялся из-за стола и подошел к открытому окну, на котором стоял телефон.
— Гаврилов! — крикнул он в трубку. — Нашел я тебе иностранца в разведроту. Немецкий… Какой еще? — спросил он Антона.
— Английский, французский, — ответил Антон.
— Английский, французский, — повторил чекист. — Бери, пока возможность есть. Правда, он не здешний — ученый, из Москвы. Знаю, что не положено. Я тебе предлагаю, а ты решай. Вот именно! Сколько лет? — спросил он снова у Антона.
— Тридцать пять.
— Тридцать пять. Я тоже так думаю. Сочтемся, бывай. Значит так, товарищ Горин, — сказал энкавэдэшник, положив трубку. — Знаете, где полевой лагерь?
— Нет.
— Ну, за фермой.
— А-а… — протянул Антон
— Значит, найдете там полковника Гаврилова, он вас определит.
— Спасибо.
— Считайте, что вам повезло, — добавил энкавэдэшник. — У Гаврилова работа ответственная. Может, и в окопах сидеть не придется.
— Да я и в окопах готов…
Шальной снаряд разорвался где-то наверху в десятке метрах, осыпав Антона комьями земли и плевками жидкой грязи.
«Вот тебе и не придется, — вспомнил он. — На хрен никому не нужны мои иностранные языки».
«Вот тебе и готов сидеть в окопах», — вторил ему с сарказмом внутренний голос.
Все тело нестерпимо чесалось — одолели вши. Они появились с приходом долгожданного тепла и расплодились в невероятном количестве. На белом овчинном тулупе не видно было и светлого пятнышка — от вшей и гнид все было серо-зеленым. С наступлением темноты Антон собирался сползать за чистой шинелью — снять с какого-нибудь убитого немца. Так многие делали. К тому же у них в карманах иногда находили съестные припасы — сало, сухари, шнапс во фляжках. Риск, конечно, большой, но терпеть голод и вшей было невыносимо.
— Твари, стратеги хреновы! — ворчал Кравцов. — Загнали нас в болота, как свиней, и бросили, отцы-командиры. Драпать надо, а нас все на немцев кидают…
— Тише ты, — оборвал его Антон. — По позициям особисты шныряют.
— Да плевал я на них! — намеренно громко крикнул Кравцов. — Об этом и так все говорят. Одно радует — мы сдохнем, и они вместе с нами.
— Господи… — услышал Антон еще чье-то причитание и, повернув голову, увидел за Кравцовым рядового Вейсмана. Это был худенький молодой человек, чернявый, с перевязанной левой рукой. Он не брился, наверное, уже много дней.
— Не сиделось тебе в санбате, — отреагировал на его вздох Кравцов, — сюда приперся, под пули.
Вейсман протер от налипшего снега свои кругленькие очечки и отвечал осипшим голосом:
— Не могу я там больше. Смотреть на все это — не могу. Со мной рядом на нарах раненые лежат с гниющими ранами, а в ранах ползают белые черви. Многие не могут двигаться и делают все под себя. Вонь, стоны… Не могу! Я подружился с лейтенантом — у него ранение лица и рук. И я ходил по лесу — искал для нас заячий щавель да крапиву. А однажды нашел павшего коня…
— Эти кони еще зимой пали, — с сознанием дела заметил Кравцов, — а теперь отмерзать начали в болотах. Нельзя их есть.
— Теперь и я знаю, что нельзя. А тогда не знал. Сохранившиеся куски гнилого мяса мы затолкали в коробку из-под немецкого противогаза и бросили ее в огонь. А через пару часов, зажав нос, ели похлебку и жевали то, что получилось. Мне повезло: я много съесть такой гадости не смог — стошнило. А лейтенант смог и вскоре распухать начал. Лежит — голова огромная, как шар, глаз почти не видно. Дышит, но уже ничего не чувствует… Вот я сюда и сбежал. Лучше тут, под пулями. Здесь и земля твердая. А вокруг медсанбата от разрывов лес и болото — все перемешано в кашу: чуть шагнешь в сторону и провалишься по грудь.
Вейсман замолчал, уткнувшись каской в землю.