Конец Дракона - страница 23
На станции было безлюдно; где-то на дальних путях маневрировал старый паровоз, оставляя за собой клубы черного дыма.
Иван Ильич суетился под навесом, около больших десятичных весов. Тут же высились аккуратно перевязанные фанерные ящики.
- Явился? Молодец! - сказал Иван Ильич. - Садись, сейчас я с этим делом покончу. Впрочем, помоги-ка мне. Надо взвесить все ящики и записать в накладную.
Я устал укладывать ящики на весы.
- Посылочки, - сказал Иван Ильич. - Маслице, сальце, сахарок, ну и вещички, конечно. Немцы посылают нах хаузе. Домой. Женам, деткам. Немцы, милый мой, очень детей любят, просто обожают…
- Вы зачем меня позвали? Хвалить фашистов? «Немцы любят детей!» Забыли Ивановскую? Что там наделали немцы?
- На память не жалуюсь - помню. Загнали людей в деревенскую церковь и сожгли. За связь с партизанами. ..
- А вы знаете, что там были ребята, даже грудные дети?..
- Я и говорю… Они русских детей сожгли, а вещички их аккуратненько собрали. Не пропадать же добру! А теперь отправляют их своим белокурым ангелочкам. В Германию. Дескать, носите, детки, на здоровье, слушайтесь мамочку, не забывайте папочку…
Иван Ильич говорил тихо, почти шепотом, но в голосе его была такая ненависть, что я мгновенно прозрел. Боже мой! Как я мог подумать, что он смирился с фашистами?! Но для чего же тогда он вел эти разговоры о немецкой мощи, об их победах? Неужели испытывал меня?
Иван Ильич повернул на весах какой-то рычажок и стал выписывать накладные.
- Помнишь, какое завтра число? - спросил он, не подымая головы.
- Седьмое ноября…
- Как ты отметишь его?
- Буду играть на рынке…
- Значит, станешь и в этот день пиликать вальсы Штрауса?
- Нет, завтра я буду играть русский романс… Старинный.
- В годовщину Октября - старинный романс? Это все, на что ты способен?
- Вы сначала послушайте. - Я начал тихонько высвистывать мелодию. - Догадались, в чем дело?
- Ничего не понимаю. Отметить Октябрь в тылу врага таким допотопным романсом! Ты, верно, не знаешь его слов. - Иван Ильич закатил глаза и тихонько запел противным фальцетом:
- Помню, такие слова пел дедушка, - сказал я.- А папа пел совсем по-другому. Надо только чуть-чуть изменить ритм и две-три ноты. Тогда получится не романс, а песня гражданской войны. Помните: «Слушай, рабочий, война началася, бросай свое дело, в поход собирайся!»
Иван Ильич встрепенулся:
- Как же я, гриб замшелый, забыл эту песню? Я и припев помню: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов»! Но припева ты не играй. Припев на другой мотив, за него и в гестапо можно угодить.
- Посмотрю на месте, может, полицаев не окажется. Вот здорово будет! Сыграть в такой день боевую песню! Советскую! Чтобы все люди услышали!
- Молодец! Не ожидал от тебя! Впрочем, бывает, и веник стреляет! Теперь слушай. Завтра я на рынок не приду…
- Испугались того полицая? Скажите ему спасибо: никому ваша крутилка не нужна. Зря сапоги топчете!
Иван Ильич пропустил мои слова мимо ушей.
- Завтра к восьми на рынок придешь ты. Ровно в восемь начнешь играть «концерт» по моей заявке.- Он улыбнулся и метнул на меня быстрый взгляд.
- Какой концерт?
- Играй что хочешь. Нужно только одно: от восьми до десяти ты исполнишь… - Иван Ильич сунул руку в карман пальто, и я увидел на его ладони несколько фасолин. Он взглянул на них и сунул обратно. - За эти два часа ты исполнишь свой романс пять раз. Ровно пять, не больше не меньше. Припева играть не смей! Понял?
Раздался густой паровозный гудок. Иван Ильич вскочил, схватил метлу и вышел на платформу. Согнувшись по-стариковски, он шваркал метлой налево, направо, и казалось, совсем забыл обо мне.
Не останавливаясь, даже не замедляя хода, на восток пронесся бесконечный воинский состав. Груз на платформах был закрыт брезентом: там притаились танки и орудия.
Иван Ильич вернулся хмурый, озабоченный.
- Видел?
Я молча кивнул головой.
- Романс будешь играть не пять, а шесть раз.
- А почему вы раньше сказали - пять?
- Никаких вопросов! И, пожалуй, пора тебе уходить. Ни пуха ни пера! Помни: будешь играть шесть, а не пять раз. Это не просьба, а приказ. Иди голубчик.