Конечная станция — Эдем - страница 17

Какова природа этой гуманности?

***

— Зачем вам крыса? – возмущённо спросила Афрани.

В самом деле, зачем?

— Сам не знаю.

Вместе с тем я сознавал, что вопрос своевременный и отнюдь не праздный, и в самое ближайшее время я буду вынужден придумать хоть какое-нибудь, мало-мальски разумное объяснение.

Потому что крысой пропахло всё.

Ланге не поскупился. Ах ты, чёрт! Половозрелый самец — сантиметров сорок в длину, если учитывать хвост, — глядел на меня сквозь прутья клетки как узник концлагеря. Рядом с клеткой на тумбочке я увидел пакет с зерном, семечками и гранулами, напоминающими собачий корм.

— Как вы её назовёте?

— Это он. И... какая разница? — я задумался. — Ну, скажем, Буби.

— Буби?

— Или Шницель, — сказал я, начиная раздражаться.

Я не предполагал давать крысе имя. Всё произошло по наитию, в лучших традициях Рождества. Детские глазки и «Папа, давай возьмём щеночка!» Хо-хо. Один взмах хвоста над опилками, и опрятная комната превратилась в благоухающий слоновий нужник, в котором мне предстояло жить ещё, как минимум, дня два, если не две недели. Или три.

— Тогда уж лучше Буби.

Она улыбнулась. Заразительно — я почувствовал, как губы сами раздвигаются в ответ, странное, непривычное ощущение. Афрани сняла платок, и под ним оказались роскошные чёрные кудри с коричневатым отливом. Их хотелось потрогать, и я молча обругал себя идиотом.

— Когда вы уехали, я так испугалась. Просто до ужаса. Здесь... я решила, вы меня бросили, чтобы вернуться в Вестерхайм, и испугалась так, что плюхнулась в кресло и не могла подняться. Не держали ноги. Я говорила себе: «Встань!» и это... Это было так... Это б-б-было уж-ж...

— Нет, — сказал я.

Болезнь вернулась.

Мне показалось, что стены сблизились, что они несутся на меня со сверхзвуковой скоростью, я как будто оглох и задохнулся. Я не могу слышать женский плач.

— Перестаньте! Афрани, слышите?

Я был готов её ударить. Только бы прекратился звук. В самом деле, я готов был задушить её, встряхнуть, растерзать; этот тонкий всхлип бил мне по нервам, но, к счастью, она справилась и замолчала, и я смог дышать; наконец-то я мог вздохнуть.

— Простите...

— Ничего, — сказал я, разжимая пальцы: на ладонях остались следы. — Вы подумали глупость, Афрани. Я бы никогда вас не оставил. Здесь небезопасно.

— Даже если бы рассердились?

— Какая глупость!

Я встал и подошёл к окну. Зрелище этого серого неба меня успокаивало. С гор опять спускался холодный фронт, деревья приобрели крепость стали. Те рельсы, конечно, вели на Грюнбах и Регенфельде, химические заводы «Фарбен». На выданном мне плане эта ветка не обозначена. Что из этого следует? Ничего. Развал и некомпетентность.

— Как ваши финансовые раскопки?

— Я только приступила, — тихонько призналась Афрани, глядя на меня исподлобья. — Слишком много бумаг. Компьютер постоянно ломается. И нет связи. А знаете, Эрих, — она оживилась. — Оказывается, у «Эдема» много донаторов. А ещё говорят, что люди забыли о милосердии!

— Значит, не все, — резюмировал я. — А составьте-ка мне список этих добрых душ, Афрани! И вот что — не встречалась ли в вашем будущем списке фирма «Хербст»?

— Товарищество? Кстати, я тоже обратила внимание. Судя по всему, это небольшая фирма, которая почти не имеет контрактов и занимается медикаментами. Ума не приложу, как они сейчас выживают. Но видимо, дела идут неплохо, потому что «Хербст» снабжает «Эдем» лекарством и оборудованием, и притом совершенно безвозмездно...

Погода портилась. Ветер гнал по воде мелкую, тонкую рябь с островками пены. Человек в резиновых сапогах прикатил тачку и принялся нагружать её листьями и вывороченным дёрном. В его сгорбленной фигурке было что-то уродливо-обезьянье. Рядом с кучей стояла бочка, очевидно, листву и мусор сжигали именно там.

— Вы думаете про контрафакт? Отсюда и этот вал смертей?

— Нет, — медленно сказал я. — Нет, Франхен, я так не думаю.

— Как вы сказали?

Её лицо озарилось светом какого-то задумчивого изумления. Я повторил про себя последнюю фразу и вперился в крысиную клетку. Невозможно работать. Впервые в жизни я попал в ситуацию, в которой невозможно работать, и будь я проклят, если знал, как мне теперь себя вести.