Консерватория: мелодия твоего сердца - страница 5

В ее руках покоится казенная мандолина, чуть больше моей и не такая красивая, она будто нежится в ареоле дружественности и приязни, исходящем от молодой женщины.

— Ария Зиггерда на два голоса, — произнесла я, впрочем, зная, что в напоминаниях метресса не нуждается.

— Замечательно. Начнем со второй части, — кивнула наставница.

Медиатор ложится в руку, отзываясь знакомым ощущением гладкой кости, перенимающей тепло в считанные мгновения, так чтобы уже совсем скоро слиться в восприятии с пальцами, стать с ними одним музыкальным организмом.

Мелодийная история в тональности Солнечный Гелиодор на серебряной нити, несмотря на, казалось бы, светлую и теплую гамму звуков, искрит далеко не самыми светлыми эмоциями. Это рассказ о чувствах, отвергнутых прагматизмом и расчетом. Сюжет стар как мир: красивая девушка предпочитает выбрать состоятельного поклонника, приобретающего ее, словно вещь, влюбленному, но простому парню без постоянного дохода. Задорный текст песни ярко контрастирует с пронзительными музыкальными пассажами. В некоторых из них отчаянье срывается на диссонирующие интервалы, как будто режущие пальцы. Я вздрагиваю на особенно пронизанных чувствами отвергнутого парня музыкальных фразах, что не остается незамеченным метрессой, но прерывать нить мелодийного повествования нельзя.

Вибрации двойных струн проходят через медиатор и проникают под кожу пальцев, волнами расходясь по всему телу. Иногда мне кажется, что еще немного — и по коже пойдет рябь. Глупо, да и вид, должно быть, был бы оцепеняющим. Иногда ощущения не подаются логике, они просто есть, даже вот такие — дикие и неприемлемые осознаниием.

Бронзовые струны с готовностью отзываются на действия пальцев и движения медиатора. Пальцы технично и последовательно сменяют лады, а ладонь размеренно передвигается вдоль грифа. Давние подруги, мы знаем друг друга лучше, чем самих себя. По крайней мере, иногда кажется, что инструмент слышит мою душу, а что может быть интимнее этого?

Короткие длительности хвостатых нот звонкими веселящимися пощечинами бьют стоккато. Кому-то покажется, что песня полна куража и задора; возможно, это действительно так, но музыка не врет, и срывы аккордов на тоску и безнадежность прошивают меня дрожью, словно от порывов ледяного ветра. Порой мне казалось, что ария Зиггерда автобиографическая, что пережить разочарование он смог, выплеснув на нотный стан свои чувства, посмеявшись над ними. Но отголоски страдания все равно прорвались. Может быть, именно из-за этой двойственности, подспудно ощущаемого скрытого смысла эта ария и вошла в ряд классических произведений.

Урок закончился ожидаемой и привычной похвалой метрессы Линдберг. Ни с техникой, ни с характером исполнения у меня проблем не возникало: прочувствовать музыку у меня всегда выходило хорошо. На выходе из музыкального кабинета мне показалось, что я поймала на себе задумчивый взгляд метрессы, будто она пыталась заглянуть вглубь меня, но уже в следующее мгновение на ее лице царствовала приятная и искренняя улыбка.

Что ж, мне следовало поторопиться. До ужина оставалось не так много времени. Нужно было успеть выполнить теоретические задания и переписать конспект пропущенной у метрессы Хьюз лекции, ведь после него времени на теорию у меня не будет точно.

Молодой мужчина сидел за добротным дубовым столом уютной и довольно чистой харчевни (насколько чистым, конечно, может быть заведение подобного рода). Он не торопясь разделывался со своим заказом, когда над его ухом раздалось:

— Грейнн Бойл! Ни за что бы не подумал, что тебя можно встретить в таком месте!

Молодой человек медленно поднял голову и с выражением на лице «катись отсюда, ты уже мне надоел» посмотрел на потревожившего его покой субъекта. Спустя мгновение в глазах промелькнуло узнавание, и молодой человек, ухмыльнувшись, ответил:

— Сам-то что здесь забыл, а, Слуагадхан?

Неожиданный знакомец предостерегающе нахмурился и произнес:

— Видит небо, Грейнн, хоть мы с тобой и друзья детства, но назовешь меня полным именем еще раз, и я тебе врежу.

Губы Грейнна растянулись в довольной усмешке. Он положил нож и поднял правую руку открытой ладонью вперед в знак капитуляции.