«Короли» снимают табель - страница 30

«Все лежите?» — «Все лежу». — «А ведь, между прочим, вы как человек с медицинским образованием должны знать, что человеку необходимо двигаться». — «А вы пришли лекции мне читать, что ли?» — «Какие там лекции, — говорите вы и так устало на стул опускаетесь. — Я и без лекций замучился. Просьба у меня к вам, Елизавета Сергеевна». — «Просьба? Скажите прямо — приказание». А сама думаю: «Плевать я хотела на твои приказы». А вы опять: «Нет, именно просьба, Елизавета Сергеевна». — «Ну, — говорю, — раз так, выкладывайте вашу просьбу и топайте отсюда». Тут вы мне и объяснили по-человечески: люди, мол, сюда понаехали разные, культура отсутствует, грязь непролазная. Словом, по-вашему выходило, что без Узбаш порядка никак не навести. И предложили вы мне тогда санкомиссию возглавить. Я про себя очень этому удивилась. Но, конечно, даже и виду не подала, что ваше предложение мне по сердцу пришлось. Вот с этого, наверное, и началось.

— Сперва, кажется, силос закладывала? — припоминает Каляда.

— Закладывала, — подтверждает Лиза.

— А потом вроде навоз подвозила?

— Подвозила.

— А летом коров пасла?

— Пасла.

А потом Узбаш копала картошку, гнула спину на кукурузе, сгребала зерно на элеваторе. Пожалуй, не было такой работы, которой не испытали бы ее руки.

Вот о чем я узнала в день рождения Лизы Узбаш. Видно, недаром поздравляли ее со вторым рождением.

Часов в семь вечера, когда мы только собираемся пить чай, появляются комендант и капитан. Каляда явно взволнован.

— Вот что, Галкина, — его голос полон суровости, — собирайте свои вещи, да побыстрее. Есть приказ отправить вас сейчас же. Похоже, вы что-то еще похуже натворили.

Что тут стало! Баба Киля запричитала. Тетя Маруся принялась меня ободрять: мол, еще ничего не известно, может, меня и выпустят. Люда растерянно захлопала накрашенными ресницами. А Нинка Лычкина значительно процедила: «Это неспроста, дело пахнет керосином».

И вот на виду у сбежавшихся со всех сторон людей — плохие вести расходятся быстро — сажусь в кузов машины.

— Ты нам адресок отпиши, — кричит вслед звеньевая. — Посылочку пришлем. У нас фрукты-овощи скоро поспеют.

— Я тоби носочки теплые вывяжу с козьего пуха, не змерзнешь в камере-то, — доносится до меня голос бабы Кили.

Это последнее, что я слышу, — наш «лимузин» с решеткой трогается с места. «Прощай, Париж, моя деревня!», как поется в старой французской песенке.

И вот, пока мы едем к железнодорожной станции, я думаю о том, что пришлось мне увидеть за три такие короткие и такие длинные недели. И в первую очередь я думаю о нашем коменданте Каляде. Что он, бесспорно, воспитатель по призванию. Я ни разу не слышала, чтоб комендант кричал на кого-нибудь или разговаривал в раздраженном тоне, чтобы он придирался или обидел кого-нибудь незаслуженным упреком. А между тем Каляду побаиваются. Порученные им задания выполняются беспрекословно. Все знают: комендант строг, но справедлив. Не цыканьем, не угрозами достиг этот молоденький лейтенант того, что трудовая норма выполняется не менее чем на сто процентов в среднем. Но как часто еще не хватает Каляде педагогических знаний и педагогического опыта! Ведь будь у него это, не пришлось бы ему брести на ощупь, «открывать Америку», а подчас и расписываться в своей беспомощности…

Теперь, уезжая, я, пожалуй, могу попытаться ответить на тот самый важный вопрос, который был для меня загадкой, когда я сюда ехала. А именно: «Перевоспитываются ли на поселении люди и если перевоспитываются, то почему, а если нет, то опять же почему?»

Что ж, теперь я на него отвечу. Да, перевоспитываются. Не все, но в большинстве своем. Почему? Здесь нельзя ограничиться перечислением причин — ведь как нет одинаковых людей, так не существует и одинаковых причин. Конечно, есть и такие, которые спешат выйти «по половинке», а так как срок укорачивают только тем, кто хорошо себя проявил на работе, они стараются работать хорошо. Но ведь и привычка к труду, которую они при этом непременно получат, сыграет свою роль, уже независимо от того, хотят этого вчерашние тунеядцы или не хотят. Что скрывать, есть на поселении и такие, которых работать заставила материальная заинтересованность. Но ведь опять-таки, для того чтобы заработать совхозный рубль, надо набить не одну трудовую мозоль. Так что и в этой причине подспудно кроется положительное зерно. Но, конечно, особую ценность, на мой взгляд, представляют те, кто почувствовал наконец-то потребность в труде, понял, что от того, будут ли они в дальнейшем работать, зависит вся их будущая жизнь. И таких на поселении уже немало — это не только незадачливые в прошлом колхозницы тетя Маруся и баба Киля, но и «рабочая косточка» — маляр Гвоздева, и «без пяти минут врач» — Лиза Узбаш, и многие другие. Ведь разве не примечательно, что таких, как злостная лентяйка Воробьева, считанные единицы? Более того, те самые поселенцы, которые два-три года назад лодырничали, возмущаются теперь воробьевским ничегонеделаньем. Для них Воробьева — вчерашний день, и в их отношении к ней разве не отражено отношение к собственному прошлому?! Как сложится их жизнь дальше, конечно, трудно сказать. Но мне кажется, что ни наша звеньевая, ни баба Киля, ни Лиза Узбаш, ни многие другие уже не вернутся на прежнюю обочину. Что, разъехавшись по домам, они и без Каляды займутся настоящим делом. И кто знает, может, годы спустя приеду я в какой-нибудь совхоз и в передовой его работнице узнаю свою старую знакомую тетю Марусю? Или из дверей районной больницы, о которой потребуется написать очерк, выйдет навстречу корреспонденту доктор в белой шапочке на пышных волосах? И этим доктором будет не кто иной, как Лиза Узбаш. Мне почему-то кажется, что так непременно будет…