«Короли» снимают табель - страница 41
— Нет, Урун, — опережает его директор, — тебе еще в отпуск рановато. Потрудись, как твой дружок, тогда, пожалуйста, езжай себе на здоровье, а сейчас придется повременить…
Когда парни уходят, Большак рассказывает мне их историю.
Спустя полгода после того, как Дариоглу-младший, увиливавший от работы в колхозе, попал сюда, Дариоглу-старший решил проведать непутевого сына. Он ничего хорошего не ожидал. Дома с лодырем никакого сладу не было. Приятель сына Урун, такой же шалопай, увязался за ним, рассчитывая проведать друга и заодно весело провести время. Приехали — и старик Дариоглу не поверил своим глазам: мороз, ветер, а его лентяй на самом юру вовсю орудует вилами, грузит навоз. Да еще как грузит-то! По-хозяйски, аккуратно. Сперва утрамбует как следует, а уж потом везет. И так до позднего вечера — только часов в десять смогли они толком поговорить. Уселись в общежитии, а старик и советует дружку сына: «Ты, — говорит, — заблаговременно местечко себе присмотри. Вон в углу койка свободная, не иначе — тебя дожидается».
— И поверите ли? — директор смеется. — Словно в воду смотрел. Месяца через три Урун и впрямь угодил к нам. Старик Дариоглу теперь ждет не дождется возвращения сына домой: сейчас-то он не нахлебником — добрым помощником будет…
— А вот отцу Пшеничного нам тяжеленько ответить, — замечает комендант.
Пшеничный? Уж не тот ли это «герой», о котором в момент нашего приезда докладывал комендант, что он «воюет в камере предварительного заключения»? Да, оказывается, тот самый.
Директор достает из письменного стола конверт и протягивает его мне.
— Читайте.
«Совхоз Отрадное. Директору, в собственные руки».
Вынимаю убористо исписанный листок бумаги. «Мой сын Иван как тунеядец выслан к вам в совхоз, — читаю я прыгающие строки (наверно, у старика дрожала рука). — Видимо, за три месяца он себя показал, не знаю только, с какой стороны».
Директор тяжело вздыхает: с некрасивой стороны показал себя отпрыск Пшеничного. Систематически отлынивал от работы, пьянствовал, хулиганил. И откуда только взялась в нем эта гнильца? Отец — заслуженный человек, еще тринадцатилетним подростком участвовал в гражданской войне, жизнь отдал партийной работе. А сынок…
«Мой сын, — читаю я дальше, — получил от советской власти высшее образование. Он обязан искупить честным трудом свою задолженность перед государством. Как больно сознавать все это отцу. Но я уверен — неисправимых нет. Подскажите, — просил в заключение Илья Иванович, — в каком направлении мне действовать, чтобы общими силами вывести его на правильный путь».
— Легко сказать: «подскажите», — Большак морщится и трет лоб. — Если бы мы сами знали, как его вывести.
Уже давным-давно вычищены и опрокинуты вверх дном котлы в столовой. Уже погнали коней в ночное. Уже в бараке, где живет трудовой народ совхоза, погашен свет, а в тесном директорском кабинетике еще и еще раз анализируют, обдумывают и проверяют все, что связано с Пшеничным. Может, слишком с ним нянчились? Слишком мягко усовещивали? Может, с ним надо покруче, порезче? Может, прикрепить к нему кого-нибудь из «перевоспитанных», скажем, того же Дариоглу? А может…
Лампочка на потолке вдруг начинает подозрительно мигать — это совхозная ГЭС подает условный знак, что, мол, время позднее, пора выключать свет.
— Ничего, ничего, — директор чиркает спичкой и зажигает стоящую наготове керосиновую лампу, — впотьмах не останемся, а разговор наш еще не кончен…
И долго-долго еще сидят в кабинете трое — директор, парторг и комендант — в глубоком раздумье над судьбой человека, вверенной в их руки.
Когда мы, наконец, выходим на улицу, стоит уже ночь. Темно — ни зги не видно. Хлещет не по-летнему холодный дождик. Отрадненский тротуар, который в отличие от московского не асфальтирован, успел превратиться в скользкое месиво. Кляня себя за фасонистые туфельки и куцый плащик, которые немедленно намокают, я припускаюсь бежать так, будто собираюсь установить новый рекорд бега по пересеченной местности. А директор шагает себе в своем видавшем виды неуклюжем дождевике и здоровенных кирзовых сапогах.