«Короли» снимают табель - страница 7

Я молча продолжаю полоть.

К концу рабочего дня еле волочу ноги. Однако предстоит еще пройти пешком километра четыре — машина почему-то не пришла. Да, что ни говори, а любители легкой жизни здесь поймут, как зарабатывается хлеб. Но вот только научат ли их зарабатывать этот хлеб?

…По очереди над большой лоханью окатываемся холодной водой. Сразу становится легче.

— Как на ваш взгляд, — спрашивает меня Марго, — какой из мальчиков лучше? Этот, беленький, или тот, черненький с усиками? — Она тычет пальцем в развешенные на стенке фотографии. — Представьте, этот мне больше не нравится. Впрочем, и тот, белобрысый, мне тоже быстро надоел. Вон тот, с татуировкой, красивый малый, а тоже больше не волнует. Только в книгах врут, что есть любовь. Где же она, эта любовь? Покажите мне ее. За свои двадцать три года я ее и в глаза не видела…

— А что ты вообще в жизни любишь? — допытываюсь я. — Ну, предположим, стихи, музыку?

— Ага! — Марго оживляется. — Угадали. В самую, можно сказать, точку попали. Стихи я уважаю. И музыку тоже. Особенно мне нравится «Марина». Знаете такую песенку? — И она принимается напевать, отбивая такт босоножкой.

Мне становится жаль эту девчонку. Эх, Людмила, Людмила, ты себе на иностранный манер не только имя выдумала. Ты и жизнь себе попыталась выдумать шиворот-навыворот. И какая же она оказалась неинтересная, твоя выдуманная жизнь, без работы, без стихов, без настоящих чувств, без свойственных юности идеалов, без мечты и романтики!..

Уже смеркается, а у меня все еще нет места для ночлега. Выжидающе посматриваю на дверь: не войдет ли капитан Голько? Но нет, видимо, капитан еще не вернулся.

— Да вы оставайтесь на моей коечке, — гостеприимно приглашает меня Марго. — А я опять пойду к Светланке.

— Как же так? — для приличия возражаю я, а сама только и мечтаю, как бы поскорее улечься на эту железную койку с продавленным матрацем.

— И очень даже просто, — безапелляционно заявляет тетя Маруся.

Подчиняясь нашей звеньевой, мы все садимся за стол и отдаем честь и тети-Марусиному салу, и брынзе бабы Кили, и шоколадным конфетам Марго, и копченой колбасе, прихваченной мной в дорогу.

Сегодня я уже чисто выполола свои две полоски. Правда, это всего полнормы, но звеньевая меня похвалила — для начала, мол, и это хорошо. Воробьева за целый день умудрилась «доконать», по ее выражению, лишь одну полоску.

От гнева баба Киля даже покраснела.

— Через одну погану вивцю вся отара пропадае.

— За тебя, безрукую, прямо хоть сама допалывай, — чуть не плачет звеньевая. — Ну, как я бригадиру доложу? Директор и без того нас не шибко любит. Тунеядками, скажет, были, тунеядками и остались.

— А у меня, может, жар, — откусывая увесистый кусок сала с хлебом, беззастенчиво врет Воробьева.

— В гарячци лежить, а без памяти исть, — отплевывается баба Киля. Лицо у нее от солнца стало красным, словно созревший помидор.

Вечером, когда мы пьем чай и я опять думаю о ночлеге, в комнату входит комендант.

— Вот что, Галкина, — распоряжается он, — идите пока ночевать на место Лычкиной.

— Но ведь Лычкина через несколько дней вернется. Куда же я тогда денусь?

— Места у нас хватает. Только с кроватями загвоздка, — ободряет меня комендант.

Делать нечего, приходится идти. Нехотя собираю вещички. Впрочем, комната, где живет Лычкина, недалеко, в том же домике.

Здесь стоят всего две кровати. Одна, застеленная, временно поступает в мое пользование. На другой сидит молодуха в халате и изо всех сил трясет зашедшегося от крика малыша.

— Да разве ж так можно? — Я беру у молодухи ребенка, разворачиваю. — Так и есть — мокрехонек.

Перепеленываю крохотное худенькое существо в чистую, сухую тряпочку, и оно, успокоившись, сразу затихает. Разбираю свои вещи, перестилаю постель, ложусь и сквозь полузакрытые веки наблюдаю за своей новой соседкой.

Эх, Светлана Цымбалова! Если бы ты только могла предположить, как много я о тебе знаю! Я ведь побывала в том самом родильном доме, где в 1956 году ты родила своего первенца Сережу. Тебя там хорошо запомнили — ты была единственной матерью, которая не хотела кормить своего новорожденного. Ты всегда втихомолку норовила отнять у него грудь, надеясь, что малыш умрет от истощения и тем самым освободит тебя от ненавистных уз материнства.