«Короли» снимают табель - страница 9
— Выжил. Да, тогда он выжил, — каждое слово дается мне с трудом, и я поспешно отхожу к окну, чтоб Светлана не заметила, что я плачу.
В комнате, в которой только что отгрохотали взрывы, отстучали колеса, где только что плакал голодный ребенок и металась его обезумевшая от горя мать, в комнате, где голосами пятидесяти матерей говорило само великое милосердие, теперь воцаряется необыкновенная тишина. Слышно только сонное чмоканье умиротворенного Вовки.
— Надо ж такое — полсотни баб чужого ребенка выкормили, — обычно резкий голос Светланы звучит приглушенно, как будто она впервые боится разбудить того, кто спит в бельевой корзине…
С утра коменданта атаковали Воробьева и две поселенки, которые живут с ней в одной комнате. Воробьева жаловалась, что те снова заперли дверь и вечером не пустили ее домой. Соседки, в свою очередь, заявили, что и впредь пускать не будут — они люди рабочие, им ночью отдыхать нужно, а эта и работать не работает да еще все ночи напролет гуляет. А под утро является и им еще спать мешает.
Комендант пытается вразумить праздную гуляку. Но все его строгие слова для нее, видимо, трын-трава: на поле она, как и обычно, тотчас же укладывается подремать.
— Чтой-то не то в поясницу вступило, не то в ногах ломит, — позевывая, жалуется она.
Впрочем, всем ясно: лентяйка Воробьева просто не выспалась после ночной гулянки…
Однако едва раздается удар половника о котел — сигнал прибытия полевой кухни, — как Воробьева вскакивает.
В шесть часов вечера наша звеньевая «подбивает итоги». У всех, кроме Воробьевой, по сто процентов выработки, а у многих и больше.
«Да, — думаю я, — если бы вы у себя в колхозах работали так, не попали бы сюда. Но интересно, почему вы здесь стали трудиться? Что явилось стимулом к тому: материальная ли заинтересованность, стремление ли освободиться „по половинке“, как на местном жаргоне называют укороченный срок, или же наконец-то пробудившаяся потребность человека в труде?»
И вот вечером сидим мы и не спеша попиваем чай с баранками. К нам в гости (по-прежнему все свое свободное время я провожу у тети Маруси) приходит Надежда. Ей нет еще и двадцати трех лет, но она дружит с тетей Марусей и бабой Килей, хотя обе ее старше. Как я понимаю, в основе их дружбы лежат три обстоятельства: все они из одной местности, все трое выселены сюда по решению общих собраний колхозников, и все, как говорится, «горят» на работе.
— Поначалу, как я сюда ехала, — вспоминает тетя Маруся, — зарок себе дала: с места не двинусь, пропади она вовсе пропадом, эта чертова работа. Я и дома до нее не шибко охоча была. Бывало, спозаранку бригадир стучит в окошко: «А ну, Кондратьевна, сей же час выходь на работу. Знаю я тебя, соню да лентяйку». И честит и честит. А меня зло разбирает: «Ах, значит, соня? По-твоему, выходит, лентяйка? Ладно, покажу я тебе, как над Кондратьевной насмешки строить». И сколько он, бывало, ни орет, я — ноль внимания. Перевернусь на другой бок — и будь тут посевная, будь уборочная — с печки не слажу. Мои-то денежки несеяные росли — грибов-ягод насобираю — и в райцентр на рынок. Наши деревенские злятся: «Маруська опять на промысел отправилась». А я и в ус не дую. Торжествую даже — вот, мол, без вашего колхоза сыта-обута. Ну, предупредили меня разок. Предупредили другой. Я опять-таки во внимание не приняла — пустые угрозы, чего они со мной сделают. А тут — бац! — и собрали общее собрание. Чуть не силком они меня на то собрание привели. Чего там было — сказать невозможно! Уж они меня крыли, крыли. Только я сидела, как будто и не про меня речь идет, и семечки лузгала. Зло меня разбирало на всех пуще прежнего, а как они свое решение объявили — и вовсе взбеленилась, — тетя Маруся сделала паузу, как бы показывая, что с тех пор прошло порядочно времени.
— И вот такая злющая-презлющая приехала я, значит, сюда. И вот не успела, можно сказать, с машины спрыгнуть, гляжу — идет мне навстречу молодой человек в шинельке и говорит с эдакой улыбочкой: «Добро пожаловать, Мария Кондратьевна, на новое местожительство». — «Добро, — озлилась я, — хорошо добро, когда силком пригнали. Издевается, что ли, часом?» Однако Марией-то Кондратьевной меня давно никто не величал. А комендант, это был он самый, дальше — больше: «Пойдемте, — говорит, — Мария Кондратьевна, посмотрите вашу комнату. У нас пока еще поселенцев мало, так что мест свободных сколько угодно. Выберете себе жилье по вкусу». Тут меня прямо-таки взорвало — подшучивает комендант надо мной, беззащитной. Какое тут может быть жилье по вкусу — камера она и есть камера. Известное дело — на двери замок, на окнах — решетки. Ну, плетусь все-таки за ним. «Вот и пришли», — говорит комендант. Глянула я и глазам своим не поверила: домик чистенький, новенький, даже еще краской пахнет. А комендант улыбается: «Вижу, приглянулось вам помещение. Вот имейте в виду — домики только что выстроены. Так что новоселами будете. И, чур, уговор — порядочек соблюдать. Располагайтесь как дома. Сегодня отдыхайте с дороги. А завтра утречком в шесть я за вами зайду — на работу пойдем».