Красная дюжина. Крах СССР: они были против - страница 15

— Но ведь позже, ночью 20-го, у Крючкова все же собирались некоторые члены комитета, и тема штурма опять возникала.

— Да, но я об этом ничего не знал. Хотя в любом случае в КГБ тогда никакого решения о взятии Белого дома так и не было принято. Я Крючкову прямо сказал: «Владимир Александрович, пойми мой характер: если хоть один человек погибнет, я жить не смогу». Разыскал я в ту ночь и Лукьянова, попросил его тоже позвонить Крючкову и Язову о благоразумии напомнить.

В час ночи 21-го впервые за трое суток я позволил себе на минутку прилечь, как звонок: на Калининском проспекте стрельба! Утром 21-го мы начали вывод войск из Москвы.

— А что за история произошла с повторным полетом гекачепистов в Форос? Господин Степанков в своей книжке изображает все как бег наперегонки ради замаливания грехов перед Михаилом Сергеевичем.

— Домыслы писателя Степанкова оставлю на его совести. Что же касается самого факта полета, то, действительно, план этой поездки со мной не согласовывался. Единственное мое ЦУ товарищам было такое: привезите в Москву президента.

— Но ведь вы могли и по телефону поговорить с Михаилом Сергеевичем, потребовать восстановить связь.

— На тот момент я продолжал работать в связке с другими. Те, кто летел в Форос, не знали, что их ожидает: возможно, даже смерть. Разве я позволил бы себе за их спиной вступить в переговоры с президентом, разве это было бы этично? Подобное ниже моего достоинства. Лишь когда я узнал, что Горбачев отказался принять прилетевших к нему гэкачепистов, что их все равно ждет арест, только тогда я подписал указ, объявивший все решения ГКЧП незаконными. Было это 21 августа во второй половине дня.

— После вы сидели и ждали ареста?

— Я понимал, что это неизбежно. Не поверите, в ночь на 22 августа я впервые за много суток нормально отдохнул. Все разговоры о том, что меня брали пьяным, что я в штанину попасть ногой не мог, — чушь! Меня ведь лично Степанков арестовывал, поэтому я потребовал, чтобы он весь этот бред опроверг. С видимой неохотой господин генпрокурор вынужден был это сделать.

— Но вы же не станете утверждать, что ведете трезвый образ жизни? Не спрашиваю, употребляете ли вы, вопрос в том, не злоупотребляете ли?

— Я, конечно, не трезвенник, но и не алкоголик. По праздникам, само собой, позволяю себе. Ну, иногда еще поводы бывают. Однако ведь и вы, журналисты, не самые святые, верно?

Я алкоголь воспринимаю нормально. Причем мой организм был всегда таков, что я мог уложить всех товарищей, а сам остаться при памяти. Поэтому глупо говорить, что Янаев заявился пьяным на заседание ГКЧП. У меня после пары рюмок лишь лицо краснеет — и все, но тут уж ничего не поделаешь.

Я, безусловно, не такой трезвенник, как Борис Ельцин, но любой мой знакомый, если, конечно, это не тварь какая-нибудь, подтвердит, что Янаев — нормальный мужик. Я об этом и с трибуны съезда, когда меня вице-президентом выбирали, сказать хотел, но меня неправильно поняли. Ваши братья журналисты как. вцепились, так до сих пор отмыться не могу.

— Но на той первой пресс-конференции руки у вас дрожали от мандража или с похмелья?

— Мы же все люди, все человеки. Я перед этим ночь пропсиховал, ибо понимал, что делаю, во что ввязываюсь. Естественно, мандраж прошибал. Я ведь сжигал себя в любом случае. Президентом даже при победе ГКЧП я не стал бы, это мною было оговорено сразу. Максимум — исполняющий обязанности сроком до недели.

— Калиф на час по имени Янаев?

— Абсолютно, абсолютно! Можно сказать еще — камикадзе. Наверное, я мог бы отсидеться, как некоторые другие, но не стал. Я все делал сознательно, руководствуясь пониманием долга государственного деятеля. Так что на ту пресс-конференцию я шел, как на голгофу. Плюс к нервному напрягу еще и простуда, у меня температура была под 39, я платок от носа не отнимал.

— А с кем вы по-мужски разобраться предполагаете, против кого в «Матросской тишине» бицепсы качали? В предыдущем интервью вы так и не ответили на этот мой вопрос.

— Но это же шутка. Не стану же я драться.

Я психологически крепко закален. За все время в СИЗО мною не написано ни одной просьбы о медицинском освидетельствовании, о послаблении режима, не отправлено ни одного письма — ни хамского, ни слезного — ни Горбачеву, ни Ельцину. Если уж за решеткой не сломался…