Красная дюжина. Крах СССР: они были против - страница 29

— А что вы испытывали 19 августа 1991 года?

— Да ничего. Я сидел за штурвалом комбайна, хлеб убирал. А когда все узнал, подумал: скорпионы в банке грызутся. Для меня был очевиден фарс происходящего. Одну фракцию, более жидкую, сменила более твердая. Слово «фракция» я воспринимаю как медицинский термин, синоним слова «анализ». Зажимайте нос и представляйте эти фракции.

Или выражение «команда президента». Когда это на Руси так говорили о правительстве? Если министры — команда, то народ — футбольный мяч, что ли? Серое невежество и безграмотность.

Пусть дерутся между собой, мы дождемся своего часа.

…Я щелкнул кнопкой диктофона. Хватит, хорошего понемножку.

— Вы слишком интеллигентно себя вели, — сказал Дмитрий Дмитриевич, словно о чем-то сожалея, и добавил: — Мне не удалось как следует на вас разозлиться, а то бы я себя показал.

Слово «интеллигентно» прозвучало в устах Васильева почти ругательно, и мне жутко захотелось извиниться, пообещать, что исправлюсь и больше так не буду. Ей-ей, с трудом удержался.

Потом Дмитрий Дмитриевич долго искал фото для газеты. Разговор почему-то зашел о работе над телефильмом об Илье Глазунове, с которым Васильев одно время был тесно связан. Я сидел и слушал о съемках в Питере, об уникальных кадрах, имеющихся в картине, о разносе, устроенном после просмотра в кабинете тогдашнего руководителя ЦТ Лапина. Телебосс называл Васильева главарем молодежных террористических групп, махровым националистом, а Илья Сергеевич — «этот непотопляемый авианосец!» — молчал. Дмитрий Дмитриевич не выдержал и через весь стол Лапина послал Глазунову записку: «Иуда!». Естественно, после этого ни о какой душевности в отношениях двух патриотов России и речи быть не могло.

…Наконец фотографии отобраны, но уйти по-прежнему невозможно. Мне предлагают отведать мороженого: «На улице такая жара!» — «Действительно, жарко. Спасибо. Больше мороженого не надо».

Уже в дверях мне дарят настенный календарь «Памяти», где почти на всех снимках государь император. Тепло прощаемся. Листая в метро календарь, вспоминаю, о чем забыл спросить: интересно, изьяви я желание, записали бы меня в национально-патриотический фронт или хотя бы в его союзники?

После того как я напечатал, не редактируя, эту беседу, записанную Андреем Ванденко, ко мне в кабинет зашел старинный знакомый — Володя Краченко. Я помнил его как сотрудника спортотдела «МК». А начиная с 1988 года Володя вел в этой газете рубрику «Хроника происшествий». Очень прикольную. Самобытный язык и добродушный нрав эксбоксера Вовы Фельдмана (Краченко он был по жене) генерировали совершенно бесподобное письмо, типа «ну зачем же резать старушку прямо рядом с детской площадкой?». Саша Хинштейн абсолютно официально называет Володю своим учителем. Ведь тот фактически стал в нашей стране родоначальником весьма востребованного жанра криминальной хроники.

Володя долго вздыхал, прихлебывал остывший чай и тоскливо смотрел мимо меня в панораму за окном («Новый Взгляд» располагался тогда в том же здании, что и «МК», но двумя этажами выше). Я никак не мог воткнуть, в чем цимис его визита. Наконец Кравченко спросил, смущенно улыбаясь:

— А ты хорошо этого Васильева знаешь?

— Два раза всего видел, один раз обедали вместе. А что?

И тут Володя меня ошеломил: он эмигрирует в Израиль из-за этого интервью. Ну, типа последняя капля. Я не решился его отговаривать, не желая брать на себя ответственность. Спросил, в курсе ли его главред Гусев. Оказалось, что пока нет. Послал секретаря за водкой. Чисто символически махнули по 50. Как бы на посошок. Запили чаем, закусывать было нечем.

Через две недели люди Васильева ворвались в наше здание и устроили бучу на третьем этаже, в редакции газеты «Московский комсомолец». Организатор наезда на Павла Гусева и ёго команду по фамилии Детков был привлечен к уголовной ответственности. Главный редактор нанял «личку» и охранников для редакции.

Кравченко таки уехал. Рубрика без него быстро сдулась. Такие дела. Весной 2011 года столкнулся с улыбчивым симпатягой Фельдманом-Кравченко, похожим на олимпийского. Мишку, у Тишинского рынка. Вернулся он. Покинув землю обетованную, стал в новой России поэтом. В журналистику не вернулся. А зря.