Крестовые походы - страница 52
Ганелон читал и душа его плакала.
Я несовершенен, я ничтожен. Я мало понимаю, мне чужды многие слова. Но разве совершенен тряпичник-катар, называющий себя чистым и совершенным? Разве чист и совершенен маг и еретик, дышащий душными испарениями дьявольских трав? Разве совершенен трубадур, поющий любовь греховную? Музыка вообще влияет на нравы людей, и потому не всякая музыка должна допускаться.
Так он искал утешения и душа его плакала.
Ересь.
Затменье душ.
Великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III, чистый душой, печётся о всеобщем спасении.
Печётся со всею строгостью.
Даже для проповеди в день посвящения в папы он избрал библейский текст «Смотри, я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, грабить и разрушать, созидать и насаждать».
А специальные легаты папы аббаты Геньо и Ги, посланные в города Лангедока, в самое ужасное гнездо всяческой ереси, требуют с той же строгостью: «Употребляйте против еретиков не только духовный меч отлучения, против еретиков употребляйте железный меч!»
«Разрушайте повсюду, где есть еретики, всё, подлежащее разрушению, и насаждайте всё, подлежащее насаждению», — так требует великий понтифик, апостолик римский, царь царей, владыка владык, священник во веки веков по чину Мельхиседека.
В последнее время по просьбе и приказу брата Одо в простых сандалиях, в рваном плаще, опустив на глаза тёмный капюшон, Ганелон смиренно исходил многие дороги.
На выжженных солнцем Лангедока дорогах он слышал возбуждённую брань простолюдинов в войлочных колпаках — они перегоняли овец, выращивали ячмень, коптили мясо.
Он слышал грубую речь ремесленников в красных шапках, похожих на перевёрнутую ступку — в угрюмых глазах отражалось бешеное кружение ткацких челноков, отсвечивали огни кузнечных горнов.
На многих дорогах Ганелон смиренно беседовал с пустынниками, закосневшими в тёмном упрямстве, и с жёстким святым человеком магистром Фульком, собирающим деньги для паладинов, мечтающих принять обет святого креста.
На многих других дорогах он прислушивался к речам рыцарей, за которыми всегда следовали оруженосцы и два-три мула, нагруженных доспехами и оружием. А однажды Ганелон разделил ночлег в Доме бессребреников с самим блаженным отцом Франциском.
Блаженный отец Франциск оказался тощ, плешив и незлобив, над высоким лбом торчал клок волос, на подбородке курчавились тёмные волосы. Блаженный отец Франциск умилительно радовался полёту пчелы, сумевшей случайно залетевшей в тесную келью.
«Так всё сотворено. Так!»
«Бессчётны и удивительны применения, которые воспоследствуют, столь прекрасно сотворённого мира, всех вещей этого мира».
«Вот почему Гермес Трижды Величайший — имя моё. Три сферы философии подвластны мне. Три! Но умолкаю, возвестив всё, что хотел, про деяние Солнца. Умолкаю».
Ганелон не понимал текстов, которые заставлял его читать вслух неукротимый брат Одо.
Ничтожный, он не понимал и более простых вещей.
«Лучше бы ты служил мне».
Так написал Амансульта.
Служил?
Ей?!
Ганелона охватило тёмное возбуждение.
А два года тюрьмы в тёмной и мрачной башне? Кому он служил, погибая в тесном каменном мешке? А его болезнь, усилившаяся и участившаяся после случившегося на склоне горы, возвышающейся над старинным замком Процинта? А то, что именно Амансульта бросила его умирать на том склоне?
Чувствуя странную горечь от этих мыслей, жгучую ужасную горечь, не смягчаемую даже сладкими испарениями, поднимающимися над глиняным горшком, Ганелон рывком сдёрнул верёвку, которой вместо пояса пользовался оглушённый им черноволосый человек и крепко связал ему ноги. Затем он посадил черноволосого человека на полу, спиной к деревянному столбу и всё той же верёвкой, оказавшейся достаточно длинной, прикрутил его к столбу, подпирающему балку почти у самой стены под зубастым чучелом ихневмона, если, конечно, это чучело было когда-то ихневмоном.
Старик Сиф, он же Триболо, молча следил за действиями Ганелона.
Старик не пытался встать или заговорить. Он не пытался как либо помешать Ганелону. Он просто ждал, время от времени подбрасывая в кипящий город щепоть, а то и две сухой размельчённой травы. Глухое пространство подвала медленно заполнялось всё более сладкими ароматами, от которых вздрагивали ноздри и щемило сердце.