Крик сквозь стекло - страница 31

— Нас ведь даже искать не будут, — хрустя соленой галетой, говорил капитан. — От союзников мы оторвались, наши погибли все. Значит, должны выбираться сами. Ну, полосу-то мы наладим, справимся. А с двигуном вот… Если только масломагистраль — может, и сделаем, лишь бы картер цел. Хрен с ним, с ружьем…

— С каким ружьем?

— Цивильный ты человек, старшина. Ну до крику нестроевой. Я про приборы.

— А ружье?

— Анекдот есть такой. Добротный старый армейский анекдот. Но тут — дети.

— Ага! — смешливо хихикнул Сэнди. — Которые знают, что дети берутся в капусте.

— Ладно-ладно! Да… Так вот, и приборы — всмятку. Вроде моей морды. Кстати, как я гляжусь? Наверно, кошмарная жуткость?

— Да уж, — хмыкнул Попов. — Даму в переулке не порадуешь. Стекол в шкуре хоть не осталось?

— Да вроде нигде не колется… Так вот, без приборов я как-нибудь дотяну, был бы компас и часы. Мы ж славяне: два лаптя влево, пол-лаптя вниз — и в точку. Вот горючку где взять? В баках и на такой костеришко не хватит. А масло? — Он перевалился на живот, прикурил от костра и задумчиво уставился в немой корабль, сощурив глаза. — Вот кто мне покоя не дает. Жратва эта американская непонятная…

— И французская. И немецкая. И еще какая-то, — вставил Сэнди.

— Во-во, еще и немецкая. Виски эти японские. Бредятина… Но ты когда-нибудь видал такие пушки? Во-он на крыле ходового мостика — башенка. Два ствола, калибр хиленький — но почему на стволах шланги? Газоотвод? Тормоз? Охлаждение? И из чего ж надо сделать такие шланги, чтоб они при стрельбе не сгорали?

— Далась тебе артиллерия… — Попов попробовал с щепочки мясо, осторожно подув. — А славненько! Дай-ка ту банку на сугрев, ага… — он летной рукавицей аккуратно снял жестянку с огня и тщательно устроил ее в гальке. Сэнди тем временем кое-как воткнул в тлеющие угли вторую банку. — Ну-с, господа робинзоны… Слышь, Саш, а общение наше тебе дает покой? Наш общий язык? Хлеба нет, жалко…

— Сразу видно — академик. Объясняю для шибко ученых. Там торчит два ствола примерно тридцатого калибра. Но в такой башне расчет не поместится. Даже один человек. А надо минимум три. Это я авторитетно заявляю. И снизу им нету места — вишь, барбет и опоры легкие, отсюда видно. Значит, что?

— А что? Слушай, полководец, ты пищу принимать будешь? Сэнди, подать генералу большую ложку. Самую большую и самую генеральскую.

— А то, что эта пукалка должна иметь, во-первых, сумасшедшую скорострельность, и, во-вторых, огонь ведется вообще без расчета.

— Как?! — подавился галетой Сэнди.

— Не знаю. Дошло, академик? И, главное… Ч-черт, горячо же! Главное: почему этот парень не может понять, что написано на ихних же банках? Нас он понимает, а банки свои не понимает. А? Усекаешь, академик?

— Да уж… — буркнул Сэнди. — Хотя не все тут банки мои, как ты говоришь. Но в принципе мне и вправду плевать, на каком языке я говорю, но…

— Не уверен, — пробормотал старшина. — Вот как раз это весьма занятно. И, возможно, поучительно…

— … но вот жратва эта, и вообще… Да еще и моя нога! — Сэнди покачал головой и, подкинув на ладони красочную высокую банку, показал этикетку капитану. — Вы хоть знаете, что принесли? Хлеб!

Кузьменко уставился на жестянку.

— Хлеб, хлеб, о котором вы жалеете!

— Консервированный хлеб? — недоверчиво улыбнулся Попов. — Но это невозможно, малыш. Что угодно можно закатать в банку, но только не хлеб.

— Вот именно, — неожиданно грустно согласился Сэнди. — Все — но не хлеб. Но и это не все. Что это за фирма? И почему здесь указано, что он готов к употреблению? И вот сюда смотрите, парни, сюда! — здесь указана дата, до которой он вполне годен. Ну? Год одна тысяча девятьсот — ну?

— Чушь! — заявил Кузьменко. — Обещанка хозяина, обман трудящихся.

— Да. Точно. Обман. Но даже и такого обмана в наше время не было! — и Сэнди швырнул банку в груду других.

Попов задрав брови, шепотом повторил: «В наше время. В наше…» — и покосился на капитана. Но тот, похоже, ничего не услышал. А Сэнди — тот, похоже, не понял, что сказал. «Впрочем, понял ли я сам, — подумал старшина. — Мне, например, куда интересней, почему эта посудина целехонькой на камнях сидит, на таких камнях — и такой целехонькой. И еще интересней — где ее команда, если все корабельные плавсредства на месте, кто и зачем устроил весь этот невероятный и безобразно-бессмысленный, и жестокий дебош по всему судну, причем явно театрализованный, и… Стоп! Театрализованный? На показ? Для кого? Ведь не для тех же, кто был и ушел — но для тех, кто придет — для нас, например. Значит, можно предполагать…»