Критическая температура - страница 39

Стараясь избежать разговора с Лялькой, Милка встала из-за парты и хотела уйти в коридор. Из-за настырного желания еще раз потолковать со Стаськой задержалась. Хотя о чем ей толковать с ним, она не знала. Это сделалось манией. Опять она не могла уяснить даже для самой себя, что ей хочется доказать ему.

Ашот, перехватив ее взгляд, со всегдашней усмешкой поднялся из-за парты. И, не сговариваясь, Милка впереди, Кулаев за ней – прошли к окну, чтобы хоть условно изолироваться от возбужденных одноклассников.

– Ну, как твое следствие, Миледи?

– В порядке! – зло ответила Милка.

– Нравятся тебе эти письма?

Милка не нашла, что сказать ему.

– Хорошая ты девка, Миледи. Но все-таки девка, – неожиданно заключил Кулаев.

– Что ты хочешь сказать этим?! – в бешенстве переспросила Милка. – Что ты изображаешь из себя всезнайку?! И какое тебе дело до меня?! При чем здесь я?

– Да это я так, – примирительно сказал Ашот. – Я хотел сказать, что девке таких писем не выдумать. Не по мозгам… – Отходя, он глупо засмеялся чему-то.

И только теперь Милка заметила, что класс притих. Не сразу догадалась, что вот-вот раздастся звонок и потому все настороженно ждут развязки – ждут с тем щекочущим нервы любопытством, право на которое всегда имеют свидетели, но не соучастники житейских драм.

Не глядя ни на кого, Милка прошла и села за свою парту, подавленная, яростная, вдруг убедив себя, что главная и единственная причина ее теперешней нервозности – именно эти письма!

Обычное расписание уроков изжило себя в этот последний месяц: урокам обществоведения, физкультуры отводилось время от случая к случаю, а химия, русская литература, история повторялись чуть ли не ежедневно. И то, что первых два урока принадлежали в этот день Клавдии Васильевне, выдвинуло на передний план дилемму: придет она или не придет?

Дверь скрипнула в абсолютной тишине. И десятиклассники встали за партами с неожиданной для них, почти солдатской четкостью, не загремев, как бывало, крышками парт, не перебрасываясь торопливыми, вечно не досказанными на переменах фразами.

Но Клавдия Васильевна словно и не заметила необычности обстановки. Углубленная в себя, неслышная, старчески невесомая, проскользнула к учительскому столу и, положив классный журнал, вместо приветствия, не глядя на десятиклассников, чуть слышно, грудным голосом разрешила:

– Садитесь, ребята…

Была она все в той же просторной юбке, слегка обвисшей с правого боку, в теплых чулках. И, как всегда, из жиденького узла на затылке выбивались неряшливые пряди. Показалось чем-то оскорбительным это ее неуместное постоянство.

Полминуты, наверное, если не больше, стояла она перед классом, глядя в закрытый журнал на столе, после того как десятиклассники сели и замерли выжидающе.

Затем подняла голову и, переводя свои бесцветные глаза с одного лица на другое, медленно оглядела всех. Мысли и настроение учеников при определенной наблюдательности угадывались без труда, а вот что говорила она в этом неинтересном, молчаливом диалоге, понять было нельзя.

Будто спохватившись, круто повернулась к доске, взяла в одну руку мел, в другую – тряпку и опять, как накануне, застрочила формулами. Скупой комментарий ее при этом скользил мимо ушей десятиклассников: никто ничего не записал за ней да и не пытался вникнуть в ее писанину.

Две или три случайные формулы зарисовала себе в тетрадку боязливая Инга Сурина. Но затем и она, поддаваясь общему настроению, убрала ручку.

Ожидаемой развязки не наступило. Тогда затеялась вдруг энергичная переписка. А мальчишки стали разгуливать по классу, подходя на цыпочках чуть ли не к доске. Милка, как и большинство девчонок, получила дюжину записок с предложениями руки и сердца, в основном, конечно, провокационными. Но две она потихоньку спрятала в портфель. Одну от Юрки: «М. Я тебя очень л-ю!» Другую от Ашота Кулаева: «Гляди в корень, Миледи!» Она была помечена инициалами «КП», что значило скорее всего «Козьма Прутков», но лихой, расхлыстанный почерк Ашота Кулаева можно было угадать на расстоянии, как и его кепку.

Милка принимала записки и прочитывала их с мстительной надеждой получить хоть одно слово от Стаськи, чтобы не ответить ему. Но Стас, по своему всегдашнему эгоизму, в общей переписке не участвовал.