Крыло тишины. Доверчивая земля - страница 12

Вон у Холоденка в прошлом году даже сучечку споили — дали хлеба, смоченного в самогоне, так та сразу и заснула. Холоденок едва утром добудился — храпела, говорят, как человек, а после все чего-то кисленького искала. А пацаны тогда самую сладкую яблоню обобрали. Хотя рядом стоял неогороженный Рогатунов сад.

Может, к Рогатунам никто не ходил ночью за яблоками потому, что не было никакого азарта, таинственности и того риска, от которого даже, кажется, уши холодеют, — ну какой там, скажите, риск лезть в открытый, неогороженный сад! Каждый мог зайти сюда днем, нарвать сколько хочешь яблок и выйти не прячась — никто б на него за это не кричал, не ругался. Кроме, конечно, бабки Домны.

Она, как говорят, поедом ела зятя — за то, что он никак не соберется огородить сад:

— У всех людей сады как сады, а у этого бездельника рыжего какая-то захожая улица — кто ни идет, любой заходит. Сколько уж ему говорю: «Гришка, обгороди ты хоть от скотины — хоть в одну какую жердинку», — а он будто и не слышит. Губы свои толстые развесит и улыбается себе. А какая где есть свинья паршивая или корова шелудивая, — все так и идут в его сад: станет такая под яблоню — да самую хорошую выберет — и трется боком о кору — чешется так, что кажется, и яблоню с корнями вывернет. Ей-богу, все деревья поломают, злыдни. А ему что — одни смешки…

В хате Рогатунов было тихо. И даже темновато — может, это казалось оттого, что вошел с улицы, а может, хату и в самом деле темнили большущие кусты сирени, которые почти совсем закрывали окна и скреблись по стеклу. Казалось, что в тихой хате никого нет — только осенние мухи лениво гудели над накрытыми разными крышками мисками и крынками.

Но бабка Домна, завернувшись в свои теплые платки, лежала на привычном, вылежанном годами месте — за трубой, на печи.

— А где это дядька? — спросил я.

— Нет твоего дядьки. Ого, он тебе сегодня в хате сидеть будет. Его ты сегодня дома и на веревке не удержишь. Вон и бульба на завтра еще не накопана, в ведрах воды ни росинки, дрова не нарублены — под загнеткой пусто, хоть ты в прятки играй, а он подпоясался своим ремнем и пропал из дому. На свадьбу побежал, злыдень. Ого, ему, видите ли, надо там обязательно быть, его, видите ли, там дожидаются. А чего ты, дьявол рыжий, там забыл? Что там тебе надо? Поглядеть, как Цыца женится? Поплясать? Дров в хате ни поленца, а ему плясать захотелось. Вот лентяй так лентяй…

Я знал, что теперь, если б и хотел дослушать бабку Домну, не смогу — она рада, что в хату зашла живая душа, которой можно высказать свои обиды на зятя, и потому будет говорить и говорить, без передышки. Да и вообще ей теперь все равно — слушает ее кто или нет, соглашается с нею или нет. И я, стараясь не звякнуть щеколдою, не скрипнуть дверью, тихонько вышел в сени, а бабка Домна и в пустой хате все еще ругала своего «бездельника», своего «шалопая»-зятя, который не слушается ее советов…

Этой бабке Домне лишь бы только поворчать: я ж знал, да наверняка знала и она сама, что будет принесена и вода и что печь в их хате тоже не останется нетопленной — тетка Прося найдет утром под загнеткою сухие дрова.

Уже на улице вспомнил, что забыл положить письмо от Грицая, но возвращаться назад не хотелось. Газету-то я отдал — найдя свободное место на лавке, всунул ее между кринок. «Ну, а письмо отдам на свадьбе», — подумал я и шмыгнул меж яблонь.

Холоденок уже сидел на скамейке — будто нарочно поджидал меня.

— Так что, ты мою газэтку так и не отдашь? Видимо, Горлачам занес ее? — крикнул он мне навстречу.

— Нет, дядька, я Горлачам ихнюю занес…

Холоденок все еще подозрительно смотрел на меня. Потом задрал голову вверх, какое-то время глядел в небо, после отвел взгляд в сторону, зацепился за конек Рогатуновой хаты, за опустевшее уже аистово гнездо на своей липе и вдруг ни с того ли с сего спросил:

— Ты не слыхал, не поймали тех воров, что вчера в булинский сад лазали?

— Не знаю, — ответил я. — А чего это вы у меня, дядька, спрашиваете?

— Вот увидел твою руку, да и думаю: не был ли и ты там?

— Что вы, дядька! — чувствуя, как краснею, как от страху заколотилось сердце и начали слабеть ноги, робко начал я.