Крюк Петра Иваныча - страница 44

Так вот, об удивлениях. На первом месте самодельного списка были и продолжали стоять, не считая планеров, аппараты всех летающих систем, куда входили все абсолютно самолеты, различаемые по назначению, дальности, скорости полета и типу силовой установки. Чего там не было только в этих воздушных категориях: и военные, и транспортные, и сверхзвуковые, и поршневые и турбореактивные, и для борьбы с пожарами отдельно. И если с планерами Петру Иванычу все более-менее было ясно — там принцип крыла работал таким путем: встал на ветер, подладил угол и держись, чтоб не тянуло вниз по закону Исаака Ньютона, и только вперед-назад подправляй — то с прочими конструкциями было гораздо непонятней: во-первых, железные, хоть и алюминиевые, во-вторых, тяжелее воздуха, несмотря на ветер и мотор, и в-третьих — откуда столько силы, чтоб преодолеть закон земного притяжения при таком кошмарном весе, и при чем здесь сила принципа тяги, когда такой вес?

В этом самом непонятном деле Петр Иваныч разбирался, как никто. Потому что, никто и не располагался к этой проблеме так близко, как он, никто и рядом с этим не стоял, как Крюков, вернее сказать, — в полумягком башенном кресле не сидел на высоте птичьего полета, хотя и не дотягивал до самолетного верха, и кресло было вытерто крюковой жопой до белесых прогалин. И облака мешали ему не всегда, а только когда реактивные небесные точки возникали в самых краях выси и Петру Иванычу не хватало пронзительности орлиного взгляда, чтобы уловить скорость и силу передвижки наблюдаемого предмета тяги поперек высоты. В этих случаях приходилось угадывать по воздушному следу, что протягивался от объекта до самого почти горизонта, превращая вдоль всего пути плотный и густой выхлопной самолетный столб в одноцветный воздушный хвост, истаивающий в ничто по мере удаления от него реактивной точки. И особенно везло, когда раствор не начинался еще, а небесное тело уже красовалось при ясной погоде.

Надо же, — думалось ему в такие минуты, — летит… — и он вычислял скорость лета, сравнивая ее со скоростью свободного падения, и прикидывал, сколько ж времени ему надо на самый короткий спуск с крана, если забыть про радикулитную опасность, волнение от гастрита и не глядеть в небо на падающий в зону строительства летательный аппарат. — И кто доберется до цели быстрее: сам он — до спасительной земли или же потерявший управление самолет — до его жизни… — И по всем прикидочным расчетам выходило, так, примерно, на так — аппарат успевал достигнуть твердой земной коры и отобрать у Петра Иваныча жизнь одновременно с тем, когда сухая правая крюкова конечность упиралась почти в ту же самую твердую точку у основания башенного крана, и оба вычисленных момента образовывали единый смертельный альянс.

Почему-то всякий раз по завершении очередной прикидки Петр Иваныч думал не о Зине и детях, а об Охременкове: успеет ли тот унести ноги раньше неплановой посадки аппарата или же заглядится наверх, потеряет от волнения разум и так и останется на краю котлована в размазанном виде вместе с подчиненным его должности крановщиком. Уверенности, однако, в справедливом исходе катастрофы не было, и это обстоятельство поддавало отрицательного мысленного пару в высотных переживаниях Петра Иваныча, особенно, когда мимо обнаруживалось следующее по счету воздушное судно, а раствор все еще не подвезли. Так и шло…

Вторым сильным удивлением, имеющим самое прямое отношение к списку, являлась вещь вообще мало понятная. А были это, если коротко, евреи всех мастей. Смутно Петр Иваныч подозревал, что еврей — последний человек в непонятном перечне инородцев, которых он на протяжении долгих лет жизни наблюдал вокруг своей оси. Последний — не по значимости проблемы, а по выделенной особенности всего ихнего рода, потому что, если, к примеру, раздражение у Крюкова получалось сильным по любой жизненной причине, то виновные были очевидны в восьми случаях из десяти — инородцы. Однако в момент высокого волнения никто из них, кроме евреев, на ум не приходил, не вспоминался просто: ни по слову, ни по внешнему облику, ни по допущенным историческим и бытовым преступлениям, ни по достижениям в музыке и науке. Про евреев память работала четче, вид определялся быстрее, и воображение рисовало картинку совершенно ясную и объемистую, похожую на толстый реактивный хвост на нейтральном, безоблачном небе. Порой портреты перемешивались, накладываясь один на другой и, наоборот, разъезжаясь в неблизких направлениях, и тогда стройная картина путалась, характерные внешние черты смещались по отношению друг к другу: носы, животы, пальцы рук, картавость рта, кудрявость голов и волосатость покрытия ладошек переставали быть однозначными, теряли на какое-то время уверенную выразительность образа, и это сбивало Крюкову весь ход его исследовательских усилий по поиску друга или врага в этой непростой жизни. Это как, если сравнивать нормальную карту на стене с контурной, где только одни лишь краевые границы тонким указаны, а что внутри них делается — поди догадайся.