Куча - страница 4

— Ловко, — одобряет Илья. Он достаёт из бардачка кастет и прячет в карман. От этого мне совсем нехорошо, — Ты что, махаться собрался!?

Илья оценивающе смотрит на спорщиков:

— Потанцую чуток.

— Давайте лучше устроим соревнование. Кто первый залезет на кучу, тому она и достанется.

— Ты это серьёзно сейчас?

— Ну так, не особо... может, просто поговорить?

— Чтобы о чём-то говорить, нужно чтобы тебя слушали. Но чтобы тебя слушали, нужно держать масть. А чтобы держать масть, нужно впрягаться, — поучает Илья, — поищи там что-нибудь в бардачке и подтягивайся.

Я и сам вижу, что плечи мужиков поводятся, а пальцы растопыриваются как для счёта. Всё живое перед дракой пытается расшириться, занять больше места. Материя всегда хочет заполнить пространство и её всегда для этого недостаточно. Только дух веет где хочет, но сейчас в воздухе что-то другое — гул взбесившихся эндорфинов, подколенная дрожь и мягкий, перетёртый запах навоза.

— Чё вылупились, фраера!? Отошли!!

Натиск братков не увенчался успехом. Против блататы выступили не крепостные, которых можно припугнуть барином, а сыскари, подбиралы, те самые охотники и собиратели, первыми отыскавшие волшебную гору удобрений. Теперь это их добыча. Они готовы драться за неё с хищниками, сколько бы те ни скалили зубы. Самые жестокие как раз падальщики — грифы, гиены, люди мусорных профессий. Они не производят, а только находят, обнаруживают, и в этом всегда важна сноровка, хитрость, решимость отстоять бесхозную груду металлолома. Но и бандиты не хотят отступать. Они ни к чему не привязаны, а значит, ничего по-настоящему не ценят. Им не то чтобы так уж нужна эта куча. Их манит процесс её овладения: давить и чувствовать, как давят в ответ. В каждом разбойнике есть отголосок номада. Его раскачивает не итог, а сама поездка в седле.

Вон по знакомому толстый водила, такой часто стоит в очереди за беляшами, приискал обрезок трубы. Шеи нет, подбородок стекает за ворот тёмно-синей джинсовки, отчего глаза мужика вспучены, как у всплывшего из глубины. Одетый под приличного бандитик, в остроносых туфлях, коротком пальто и с тонкой подмышкой папочкой, нагнулся вперёд и трясёт какой-то бумагой. Юридическое здесь — просто прикрытие бычки, когда наезжают через закон. Ещё один водитель, тощий, с крохотной сумкой через плечо, кепкой-восьмиклинкой, согнутый и желтоватый, похожий на окурок, медленно и широко открывая рот, кричит одно и то же слово. Если бы не опущенное стекло, кажется даже, что он кричит: 'Я есмь...! Я есмь...!'. Поводя плечами, напрягся бык, кожаный, мышцатый, с наклонённой головой, про которую забыто, что там нет рогов. Он смотрит на водил тяжело, как на забор, который думает поломать. Рядом суетится мелкий шустрила, юркий, тщедушный, крысочка — если б не круглое розовое лицо с оттопыренными ушами. Беспредельщик скалится, паясничает, трогает за рукав, тянет куда-то, подзуживая сбросить, оттолкнуть, вмазать, и тогда — бык. За толчеёй презрительно наблюдают два молчаливых мужика. Они стоят впритирку, рослые, уверенные, привыкшие поступать по совести. Им нужно домой, кормить семьи, воспитывать сыновей, но они не показывают спины — привыкли так со школы, знают это по армии.

Илья вторгается в это месиво. Работая локтями и огрызаясь, он пробирается к наэлектризованному ядру. Парень знает, что нельзя стоять сбоку, иначе притянет чужая тяжесть. Илья не занимает чью-то сторону, а образует свою, и всё окончательно запутывается. Это задача с множеством тел, где каждый вращается вокруг многих, но, если законы потасовки вдруг отменить и влекомые ими объекты падут, они рухнут не кучей, но только грудой тел. Груда — это ещё некое уважение, какое существует к полю битвы, где живым тесно меж груд убитых. Здесь есть незримая ценность, когда мёртвое, гниющее, беспорядочное, брошенное и бесполезное, всё ещё остаётся нужным. Покуда тела не свалены в кучи, можно быть уверенным, что наши мертвецы ещё нужны нам, а смерти не существует. Это очень важная разница. В куче собрано всё подряд, тогда как в груде что-то одно: вещи превращаются в кучу, когда мы утрачиваем понимание того, что их разделяет, а грудой они становятся тогда, когда мы знаем, что их связывает.