Куча - страница 3

— Ну что там? — спрашиваю я.

— Тётка раструбила про аукцион, вот и подтянулось всякое шакальё. Хозяйка опасность просекла и свалила, мол, сами разбирайтесь, с победителем поговорю, — Илья с тоской пересчитывает соперников, — это ещё не все, потом больше подъедет.

— Зачем?

— Ну как... будут решать за кучу.

— А она что, сама не может?

— Что не может? — Илья всё ещё там, с мужиками, а я, похоже, уже всё, с кучей.

— Почему нельзя самим решить? — предлагаю я что-то рациональное, — Кто больше готов заплатить, того и куча. Ты вот сколько готов?

— Я на всё готов, — зло закуривает Илья, — но они рогом упёрлись.

— А если поделить? Она же вон какая... с пятиэтажку! Должно хватить.

— Так сходи и объясни, что их говно надо поделить. Много нового узнаешь.

Идти никуда не хочется. Тем более на стоянку подваливают совсем уж подозрительные личности. В ладонях мелькают чётки, кожаные курточки наброшены прямо на белые майки. Под ними натянуто, там слой жирка, наетый по ресторанам, что спас немало ушлых жизней, и мне уж точно нельзя к ним — я бедный, у меня кость.

Народ встречает блатату настороженно, как собака, подумывающая огрызнуться. Урла сразу идёт на обострение. Покуривая, Илья задумчиво наблюдает за перепалкой. Я наблюдаю за кучей.

Солнце растопило её: куча парит густым влажным духом, обваливается крупными сочными комьями. Внутри у неё, как у земноводного, набухает головастенькое потомство. Оно продавливает натянувшуюся кожу, туго вылезает из раздувшихся пор и жадно сыплется вниз. Вокруг натоптано, рыжина вдавлена в землю ещё одним слоем, и видно, что это земля поверх земли, охра, положенная на твёрдую скучную плоскость. От просушенной вершины до тёмной влажной подошвы, куча переливается всеми оттенками коричневого — цветом песчаной бури, ржавой гайки, раскрошенного печенья, корицы, яшмы, отрубей, самана — а ведь это и был саман, обожжённого кирпича и обожжённой глины, медной монетки, пряностей, хны...

Размышлять о куче так же волнующе как о женщине.

Вообще это и не куча вовсе. Куча — это сочетание разрозненности, навал вещей — игрушек, носков, народа — тогда как перегной был, скорее, грудой. Как камней или щебня, чего-то однородного, карьерного, добытого из недр, черничного антрацита или простого железа. Но язык неумолим — куча навоза оставалась кучей. О ней кричат мужики, так говорит Илья. Даже бандиты цедят, что куча принадлежит им по закону тождества. Разгадка в том, что куча неорганизованна, она выходит так же, как из прямой кишки — сама, естественно, не имея другой возможности. В куче всё бесформенно, она поглощает резкость, обращая предметы в рассыпчатую гору непонятно чего — вечно осыпающегося, намусоренного, теряющегося в своей пространственности. Груда же излишне упорядочена, её 'бесформенность' лишь засор языка, неудачно прилаженное заимствование, её взяли ковшом и ссыпали, тогда как кучу возможно только наложить, небрежно и где захочешь, отчего она неподотчётна, свободна и не является товаром в отличие от их груды. Груда даже звучит иначе. Звонкое, крепкое 'гр' — гром, гора, гречка, волчье рычание. Куча же рыхла, она расступается под языком. Груда тоже может распасться, но вещи, её составляющие и по отдельности имеют строгую форму, тогда как в куче они пережёваны, перегниты и перемешаны. Вот почему груду видно издалека, а кучу необходимо обнаруживать, натыкаться, это вновь блаженные времена охотников и собирателей, которые с первобытными криками теснятся у подножия навозной горы. Их обозлённость понятна. Всё равно что обнаружить занятой присмотренную тобой грибную полянку. Это не вопрос денег. Здесь стоят за что-то иное: за древнюю человеческую страсть к находкам, за дрожь над отрытым сокровищем.

Блатные подсели мужикам на уши. Илья смотрит с жадностью, он сам пытался качать как бандиты — тоже кучкой, неподвижно ногами, но плавающим корпусом, искусными движениями рук, с подставленными солнцу ладошками, напряжённой шеей и непокрытой головой. Качала не только речь, но тело, наполовину застывшее, наполовину подвижное, одновременно гипнотизирующее и пугающее — даже на расстоянии появилось ощущение близящегося броска, когда те, кто играл в удава, наконец закончат свой танец.