Куст ежевики - страница 7

Сэм попрощался дрожащим голосом. Его мокасины зашаркали к двери, потом остановились. Он извинился:

— Я быстро. Сейчас.

Снова послышалось шарканье тяжелых подошв на полу, замершее на резиновом покрытии коридора.

— Как тут отец? — спросил Лэрри.

— Хорошо. Отлично.

— Никаких срывов? Все прошло?

— Да.

— Я рад.

— Я тоже.

Гай прижался лбом к холодному стеклу. Перед глазами у него простирался залив, виднелся на холме его дом — маленький дом со старой кровлей, 16-стекольными окнами и торчащей над крышей неказистой трубой причудливой формы, старый дом, построенный в конце восемнадцатого века выходцами с юга Англии и поэтому напоминающий корноуллские коттеджи. На якоре стояла «Джулия» — белая, грациозно округлая тридцатидвухфутовая яхта[5] — бывшая «Дружба» из бухты Каско. Как и все яхты Мусконгусской бухты, она не могла швартоваться грузовой балкой и укорачивать бушприт.

— Будь у нее меньше парусов, — сказал он вслух, — она бы, пожалуй, не могла ходить на такой скорости и так легко менять курс.

— О чем ты? — спросил Лэрри.

— Я говорю о «Джулии».

— Хорошая яхта.

— Да, хорошая яхта. — Он смотрел на свою хорошую яхту и свой хороший дом, а у него за спиной корчилась в муках живая трепетная душа, тоскующая по прошлому, потому что впереди была пустота.

Лэрри говорил об их юности, вспоминая рыбалки на открытых плоскодонках, охоту на уток в рассветный час, когда серые облака плыли над топями Кейп-Кода, а они, прицеливаясь, легко вскидывали дробовики.

— Боже, какое это было время!.. Помнишь, как мы плавали к мысу Кивера?

— Помню.

— Только я не смог доплыть, тебе пришлось тащить меня на буксире. Фактически ты спас мне жизнь. А помнишь лодки, на которых мы наперегонки переплывали залив? Так себе, лодчонки, но тогда нам казалось, что они летят, как птицы… А когда мы решили первый раз закурить? А когда у нас было всего по глотку на брата, а мы воображали себя пьяными в доску? Помнишь девушек-сестер, с которыми мы познакомились летом? Обе оказались девственницами. Мы, впрочем, тоже были неопытны, по крайней мере вначале, а потом в одно утро, не зная, кому отдать предпочтение, ты дважды признался в любви…

Он вспоминал то одно, то другое, и голос его был полон воодушевления, а Гай слушал, кивал и поражался мужеству этого обреченного человека.

— Прекрасное было время, — согласился он. Потом ему стало невыносимо больно слышать восторженный голос Лэрри, и он вспомнил, что в то «прекрасное время» Лэрри зависел от него буквально во всем. Он был старше и всегда оказывался заводилой и неофициальным лидером в их совместных проделках, а Лэрри полностью доверял ему, не задавая лишних вопросов.

Теперь Лэрри вспоминал. И вновь доверял ему, ведь Гай Монфорд был лидером и никогда не ошибался. Рукой, сжатой в кулак, Гай коснулся окна, заметил, как побелели костяшки пальцев, и ему захотелось изо всей силы ударить кулаком по стеклу.

Голос за его спиной изменился. Теперь он был серьезным.

— Послушай меня, Гай… Послушай меня…

— Конечно, я помню, — сказал Гай, медленно поворачиваясь к нему.

— Ты не слушаешь меня.

— Ты говорил о двух сестрах.

— Да… и о другом тоже.

Лэрри нервно засмеялся и неожиданно вздрогнул от боли, когда же его отпустило, заговорил конкретно и настойчиво:

— Маргрет — моя жена, Гай. Вышла ненадолго, чтобы я смог побыть наедине с отцом. Я бы хотел, чтобы ты… как бы это лучше сказать, ну, позаботился о ней, что ли. Она — замечательный человек, Гай. Все сделала для меня. Ночей не спала. Все… сейчас она совершенно измотана… ну, ты знаешь отца… По отношению к ней это будет несправедливо и…

Боль вернулась. Лэрри снова сморщился и замер.

Гай взглянул на его измученное лицо.

— Я дам тебе успокоительное.

— Обещай, что ты…

— Я все сделаю, Лэрри… Все!

— Возьми ее покататься на яхте. Ей понравится.

— Конечно, возьму. Конечно.

Он поднялся, вызвал медсестру и велел ей срочно принести морфий. Делая укол, он подумал, как сильно сдал Лэрри. Ему уже не помогал кодеин и аспирин. От димедрола он перешел к четверти грана морфия. Гай сидел и ждал, и пот струйками стекал у него по спине. Он успокоился только тогда, когда лицо Лэрри разгладилось, не выражая больше страдания.