Квадратное время - страница 21

«Где-то я его видел», – мелькнула мысль.

Петлицы с ромбом, однако большой начальник… Канта не видно, неужели ГПУ?!{40}

Курилко! Главпалач Кемской пересылки! Бывший гвардейский офицер белой армии{41}, потом большевик и чекист! Любитель маршировки, криков «Здра!», холодных карцеров, выстойки на комарах и вообще практик убийственно черного юмора. Сколько прекрасных людей остались навсегда в мерзлой земле по его вине!

Пока я изображал соляной столп, женщина умудрилась не только проволочь гражданина начальника мимо меня, но даже втащить мерзкое тело в купе.

Через неплотно закрытую дверь я мог видеть, как она сосредоточенно стягивает со своего сваленного на диван мужа или, может быть, любовника сапоги, галифе и следом – грязный заблеванный китель. Затем, собрав вещи, она скрылась за дверью уборной, из которой сквозь выходящее в коридор матовое стекло послышался шум набираемой в раковину воды.

Сколько она там будет стирать? Минимум пять минут? Хватит времени заскочить, придавить подушкой лицо и подождать, пока затихнут конвульсии!

Непроизвольно я сделал шаг к двери, другой и… И, резко взяв себя в руки, пошел в свое купе.

Какой смысл брить волоски по одному, когда надо отсекать голову? Зачем делать из прохвоста героя, погибшего от руки недобитой контры? Ведь я-то точно знаю: недолго виться сволочной карьере – скоро шлепнут свои же и, сильно надеюсь, справятся куда раньше кровавого тридцать седьмого{42}.

Однако поворочаться перед сном в этот вечер мне пришлось изрядно…

Ленинград – Карелия, январь 1928 года

(30 месяцев до рождения нового мира)

«Этап» – простое, емкое слово. Для меня же в нем сошелся как отчаянный страх соприкосновения с настоящим уголовным миром, так и нестерпимая жажда хоть каких-то перемен – однообразный «санаторий» Шпалерки неторопливо, но абсолютно реально сводил с ума.

Хотя слухи о дороге на Соловки ходили самые что ни на есть жуткие, я смотрел в будущее с оптимизмом. А что, я более-менее сыт, здоров и очень неплохо одет – отданное сокамерниками за ненадобностью старое пальто с торчащими во все стороны клочьями ваты и жалкий облезлый треух великолепно маскировали неприлично тонкий, но теплый костюм двадцать первого века. Калоши «от товарища Кривача» прикрывали весьма экзотичные для данного времени ботинки. То есть на первый взгляд я напоминал здоровенного, отъевшегося на казенных харчах бомжару со свалки.

Чемоданов и баулов нет, рюкзачок под пальто не видно – грабить нечего. Зато отпор, просто в силу габаритов, обещает быть неслабым.

В любом случае от моих желаний и душевных метаний не зависело ровным счетом ничего.

Через пять дней после оглашения приговора вызвали из камеры «с вещами», сунули в руки три булки пайка и без лишних сантиментов впихнули в автозак в компании с парой десятков заключенных. Не слишком приятное приключение, но после камерной стабильности новые люди, обрывки сдавленных фраз, а главное, доносящиеся из-за хлипких стенок звуки большого города ввергли меня в удивительное состояние испуганной экзальтации.

Так что, спрыгнув из знаменитого, но на поверку жалкого и скрипучего грузовичка-«воронка» на грязный, утоптанный арестантами снег, я едва не задохнулся от холодной волны, пробежавшей снизу вдоль позвоночника к сердцу: неужели «это» наконец-то началось?

И с удивлением и даже некой парадоксальной обидой констатировал: обещанные ужасы откладываются. Нет и в помине оскала собачьих клыков в лицо, задорного мордобоя, пристрастных обысков и обещаний стрелять без предупреждения. Атмосфера, если соотнести ее со средним уровнем бытового зверства эпохи, царит чуть ли не семейная.

Нестройная толпа из подъезжающих автозаков медленно сочится между двойной цепью равнодушных солдат к дверям вагонов, начальники конвоев, устало переругиваясь, сверяют накладные на живой груз, а чуть поодаль пяток бойцов с обнаженными шашками в руках отгоняют прочь жен, детей, родителей, друзей, сослуживцев – всех тех, кто пытается, возможно, в последний раз увидеть дорогое лицо, а при удаче – услышать прощальные слова, бодрые по форме, но безнадежные в своей сути. Последнее, впрочем, сделать непросто – сотни криков превращаются в сплошной нечленораздельный вопль человеческого горя, отдельные слова и голоса в нем тонут без остатка.