Ландскнехт шагает к океану - страница 9

— Он у нас известный богоискатель, пока до китов добрался, сколь монастырей сменил, — наконец-то отдышавшийся Гильом хитро подмигнул то ли Михелю, то ли Питеру, — и ты с ним на эти вопросы лучше не спорь. Он у нас здесь и Лютер, и папа римский в лице едином.

Виллем опять же не упустил возможности вставить пару-другую слов:

— А Гренландию, Гренландию-то не забудь. Как сходим на берег, так прямо дрожь берёт какая-то — сколько по берегам селений позаброшенных и храмов Христовых в запустении стоят. Дома пустые и кладбища[20]— и никого. Поверишь тут в кого угодно.

— Тень Антихриста пала и на нашу землю. Если так будет продолжаться и дальше, лет через десяток какие-нибудь московиты сойдут на наш берег и также будут чесать затылки, соображая, что же за страна здесь была и куда все поисчезали, — пророчествовал Питер так, что Михель на время даже невольно зауважал этого обычно немногословно-сосредоточенного парня.

— Ну нам больше грозит другая беда — что все разбегутся по Вест- и Ост-Индиям, Батавиям, Гвианам, да Цейлонам[21], — хохотнул Гильом. — А войну-то мы эту переломим, по всему видать, хотя только Всевышний ведает, когда ж она, проклятая, закончится. Ведь все жилы повытягивала. Сколь себя помню — все мы с испанцами воюем[22].

Михель попытался вставить словечко, о том, что и на войне иной раз так прижмёт, что и чёрта, и дьявола на подмогу звать готов.

— Суши вёсла, да и языки тоже, — Йост не спеша проверил соединение гарпуна с линём, бухта которого лежала в носу вельбота, — слушай меня. Ты — мажешь линь жиром, ты — готовишь вторую бухту — одной, чую, не обойдёмся. Ты сразу после броска подашь запасной гарпун. И не зевать, ребятки.

С хрустом размяв затёкшие члены, Йост выпрямился. Швырнул кому-то на колени снятую робу, чтобы не сковывала движений. Поглаживая древко тяжёлого гарпуна, Йост как бы заговаривал-разговаривал с оружием, прося не подвести...

Все в шлюпке напряжённо всматривались в то довольно неопределённо указанное перстом Йоста место, словно пытаясь осознать непостижимость замыслов Творца. Где-то, прямо под ними, в тёмной холодной жути, огромный Левиафан[23], утомившись созерцанием мрачной скучной бездны, начал стремительный прорыв к солнцу, ветру, воздуху. И возможной гибели. Туда, где семь жалких кандидатов в Ионы[24]могли противопоставить чудищу морскому лишь крепость остро отточенной стали, опыт и глазомер трудяги-гарпунёра, слаженность мускулов при работе на вёслах, да жалкую скорлупу сшитых дубовых досок. Если бы не неумолчная игра ветра и волн, можно было бы отчётливо расслышать бешеную работу семи сердец.

Брызги времени, залетая в вельбот, высыхали на закаменевших лицах почти бесследно.

— Люблю всех, кто выныривает, — непонятно было, шутит Йост или говорит серьёзно. Момент явно не располагал к шуткам.

Буравя взглядами солёные зелёные глыбы, пляшущие за бортом, китобои словно пытались установить некую коллективную эзотерическую связь между собой и ИМ, связать с собой воедино невидимым линём, и тогда ОН уже никуда не денется.

И Михель неожиданно ЕГО почувствовал. Из бездны шла тугая волна уверенной в себе силы — не злой, не враждебной пока ещё, а равнодушной ко всему, что меньше. Михель осознавал, что не может ещё ничего разглядеть, и всё же он отчётливо видел. Видел гибкое веретенообразное тело, ввинчивающееся в пространство, в то же время неподвижно зависшее в нём, баламутящие сонные хляби лопасти плавников и хвоста, облитые мраком бессолнечных глубин глаза, ненасытную воронку-жерло-пасть.

Кит смотрел на него, думал о нём, плыл только к нему...

— Маменька родная, если видишь ты с небес своего блудного сына Михеля, то помоги ему хоть чем...

Михель вспоминал о том, что у него когда-то была мать, считанное количество раз. Вернее, с тех самых пор, как с тощим узелком, куда впопыхах вперемешку побросав свою немудрёную одёжку да кой-чего из съестного на первое время, покинул родительский дом через окно, он вспоминал о ней третий раз... Когда уж становилось совсем невмоготу.

Мать и сын давно перестали понимать друг друга. С того момента, как отец Михеля поддался на уговоры армейского вербовщика. Да и как было не соблазниться, когда практически каждый военный зазывала таскал с собой чуть ли не полевой бордель: пяток-десяток смазливых девиц, забота которых — вести вербовку тет-а-тет. Когда вино льётся рекой, в одно ухо настойчиво-обволакивающе бубнит настырный вербовщик, позвякивая монетой, в другое ухо шепчет удобно примостившаяся на твоих коленях красотка, обещая неземные наслаждения и вдесятеро большие утехи после того, как подпишешь контракт и целый мир распахнёт тебе свои объятья. Чаша весов, на которой опостылевшие поле, хлев, свинарник, рано постаревшая и погрузневшая женщина — и как ты мог её когда-то любить, убогий сельский трактир, обрыдшие, до невозможности рожи соседей, всё более вздымается вверх. А другая чаша, куда вербовщик, как из рога изобилия, высыпает всё новые и новые посулы, — вниз, перевешивая. И вся твоя деревушка — затерянный, зажатый между двумя каналами клочок земли — есть только сон, ненастоящая жизнь, ступень, которую можно и нужно легко перешагнуть. И ещё вина, и тебя уже тащат на ближайший сеновал, где награждают изощрёнными ласками, а вербовщик уже коптит над свечой дно кружки, куда ты должен ткнуть большим пальцем, а потом приложить этот палец в конце стандартного текста. Пьяного, обмякшего, опустошённого, алчущего и раздобревшего, тебя волокут обратно к столу, где вербовщик безошибочно определяет — плеснуть тебе простого или «особого», с дурманом. И вот он, пропуск в рай.