Ледовый десант - страница 12

— Рад бы глядеть, да глаза еле видят. Мне уже за восемьдесят. Ночью перевозил на пароме наших артиллеристов на тот берег. Затопил свой паром, когда наша армия оставила Днепр. А теперь вот поднял. Пригодился. Шевченко я, Роман Аверьянович, добрый человек.

— Вы уже дважды назвали меня «добрым человеком», — улыбнулся Шаблий. — А ведь меня, наверное, плохо видите.

— По голосу можно узнать, кто добрый, а кто злой.

— Значит, вы Роман Аверьянович Шевченко… Это вы с переяславскими партизанами имели связь?

— Был у них за осведомителя. Ходил в село Хоцкое со своей старухой в разведку. Мне-то обошлось, а жинке фашисты глаз выжгли раскаленным шкворнем за те походы… Да еще немцы и полицаи измывались над нами за то, что мы скрывали государственного преступника. Говорили, что это какой-то нынешний Кармелюк или Максим Железняк. Только позже догадались, что этим преступником для немцев был хлопец из латышей. Артуром его звали. Мы спрятали его, босого, в дни, когда еще гуляла вьюга. Из плена немецкого бежал он аж из-под Белой Церкви.

— Из латышей, говорите? — взволнованно произнес Шаблий. — Это наш партизан Артур Рубен.

— Да. Артур. А фамилию не спрашивал. Сперва я и двое моих внучат приняли его за немца. Картавил, когда по-нашему говорил. Но пойдет ли немец босиком по морозу? Будет ли ползти по хрупкому, еще тонкому днепровскому льду? И поняли мы: свой человек, хоть и из латышского племени…

— Низкий поклон вам, Роман Аверьянович, от партизан Украины! Ваше имя хлопцы передавали по рации в штаб. А я начальник партизанского штаба генерал Шаблий. Поклон вам и от всей армии за то, что своим паромом перевозили на правый берег наших воинов. Вы ведь уже плохо видите, а все-таки отважились.

— Большая честь разговаривать с генералом. Вот только почему-то долго, сынок, вы не возвращались.

— Виноваты, Роман Аверьянович, — склонил голову Шаблий. — Не возвращались долго, потому что в сорок первом очень далеко отошли от Днепра.

Дед Шевченко в ответ промолчал.

Генерал Шаблий почувствовал себя неловко. Пауза затянулась. И он спросил просто так, лишь бы поддержать беседу:

— А где ваша хата?

— На том берегу Днепра была. Немцы сожгли. Но у меня здесь, возле берега, издавна стояла сторожка. В ней мы со старухой и внуками и прятались после того, как жене фашист глаз выжег… А я вот обоими глазами и при ясном солнце почти ничего не вижу. Стал как та сова. Свет слепит глаза, и они слезятся. Да и пора уже, наверно. Родился я, говорили, еще во времена крепостного права. Так что по этим берегам и слепым могу пройти. Топтал эти стежки-дорожки, когда еще в одной рубашке бегал, без штанов. Лет тому… — Роман Аверьянович вдруг умолк, так и не сказав, сколько же времени прошло с тех пор, когда он бегал по лугам и в лесу в одной рубашке.

— Так сколько же вам точно годков, дедушка?

— Может, восемьдесят пять, а может, и больше… Хотел было помочь горбылей поднести сюда, к берегу, так прогнали меня ваши солдаты, — пожаловался Роман Аверьянович.

— Если очень хочется помочь мостостроителям, то пойдемте со мной, принесем хоть несколько бревнышек, — сказал Шаблий и направился к штабелю бревен, приготовленному оккупантами для отправки в Германию.

За полчаса они принесли из леса к берегу двенадцать горбылей. Дед Шевченко был доволен.

— Вот теперь душа моя успокоилась: и я внес свою долю в строительство моста, — сказал он на прощание генералу Шаблию.

Семен Кондратьевич достал из кармана галифе часы на серебряной цепочке. Стрелки показывали 9.43. В десять часов радиосеанс.

— Ну, мне пора. Счастливо вам оставаться, Роман Аверьянович. — Шаблий пожал деду Шевченко руку и направился к старому дубу с развесистой кроной, возле которого стояла его «эмка».

Радист Петр Ивлев уже развернул антенну. Один конец провода закинул на ветку дуба, а другой — прикрепил к кусту лещины. Скрестив ноги, он сидел вместе с водителем Николаем Ветровым возле рации и старался как можно плотнее пристроить к ушам наушники, чтобы меньше мешали слушать эфир рокот моторов, стрельба и взрывы, раздававшиеся неподалеку. Заметив нетерпеливый, вопрошающий взгляд Шаблия, он успокаивающе сказал: