Легенда о Сибине, князе Преславском - страница 30

К полудню он оказался в тенистой котловине, куда донеслось кукареканье петухов и визг собак. Жеребец князя вдруг зафыркал и едва не взвился на дыбы: неподалеку проходил огромный медведь. От его шкуры валил пар. Князь подивился: слишком рано ещё было медведям купаться. Он дал зверю пройти и повернул жеребца обратно по его следу. След привел к пещере, откуда тянуло теплом. Князь зажег факел. В глубине пещеры дымились воды горячего источника. Небольшое отверстие в своде открывало доступ дневному свету, и вода, образовывавшая тут небольшой бассейн, хранила в себе голубоватую сумеречность раннего утра. Чуть дальше родник исчезал в глубинах неведомой пропасти.

Оставив в пещере припасы, копье и лук, князь сел на коня и поскакал к богомильскому селению, чтоб поскорей увидать Каломелу. То, что он прочитает в её глазах, казалось ему, будет самым большим доказательством всемогущества Господа и его превосходства над переменчивым и лживым миром Сатанаила.

Заметив жалкие деревянные хижины, землянки и шатры беглецов, Сибин вспомнил, как враждебно держался апостол Сильвестр, и вновь задумался над тем, сколь далеко простирается власть этого человека над Каломелой. Примет ли он князя в общину и не возбранит ли девушке видеться с ним? А, сама она — предпочтет ли его любовь небесным престолам?

Встреченный лаем собак, Сибин въехал в селение и увидел перед собой беглого своего слугу, облаченного в рясу. Тот вышел из большого бревенчатого строения с выражением независимости и холодности на лице. Это выражение и ряса неприятно удивили князя, он поразился тому, что Тихик, доставлявший ему еретические книги и смиренно отстаивавший своих богомильских кумиров, сумел столь быстро получить духовный сан. «Быть может, он и раньше обладал им, но скрывал», — подумал князь. Как всякий истинный господин, Сибин не проявлял интереса к жизни слуг и не задумывался над тем, что представляет собой этот раб, купленный старой княгиней во время голода в царствование Алексея Комнина. Князь верил в его преданность и объяснял его бегство необходимостью спешно искать спасения от царских людей. Теперь же его осенило, что Тихик был в тайном сговоре с Каломелой и содействовал её бегству.

— Позови болярышню, — приказал он, осадив жеребца перед беглым рабом.

Тихик не повернул головы. Он пригладил волосы, и рукав рясы приоткрыл над запястьем свежую татуировку — два пересекающихся овала.

— Дедец[16] не дозволяет тебе оставаться с нами, твоя светлость. Ты не для нашей общины. Ступай себе с миром.

Князь был ошеломлен.

— Как ты смеешь, болван?.. Позвать её!

Тихик упрямо не поднимал глаз

— Её здесь нет, — сказал он.

С дальнего края селения донесся плач младенца. За плетнями мелькнула высокая фигура апостола. За ним следовала женщина в длинной рясе. Князь дернул повод, но Тихик схватил коня под уздцы.

— Тебе нельзя туда! Ты не христианин!..

Сибин перегнулся с седла, схватил слугу за волосы и приподнял. Тихик повис, ухватившись за его руку. Князь смотрел в его потемневшие от злобы и боли глаза. В серой их глубине он прочел, что в душе мятежного раба таится булат.

Сибин швырнул его наземь и поскакал навстречу женщине, спешившей к нему. Посреди поляны он остановил жеребца, дожидаясь, пока она подойдет.

Прекрасная, гордая Каломела превратилась в Золушку. Выгоревшая заплатанная ряса мешком висела на её плечах. Мерзкий венок из сухих пшеничных колосьев уродовал её чело. Исхудавшее, обветренное лицо выдавало усердие в посте и постоянство в молитвах. Её небесно-голубой взгляд искал в глазах князя малейшую насмешку или жалость, и тогда оскорбленная гордость, вспыхнув, обратила бы все её чувства к нему в ненависть. Но князь приветливо улыбался, словно не замечая её жалкого вида. Клонящееся к закату солнце золотило его черную бороду и усы, белые зубы сверкали, красная охотничья куртка под рясой алела единственным веселым пятном среди выжженных морозами трав в этой мрачной котловине, где ветхие шатры и похожие на кротовые норы землянки вызывали в памяти погост. Измученный вид Каломелы наполнил сердце князя жалостью и злорадством — её чистое, надменное чело уже носило следы сожалений и тайных сомнений.