Легенда о вольном купце 2. Заложник дипломатии - страница 5

– Миссия? Но, насколько мне известны подробности вашей жизни – а они вообще мало кому известны, по крайней мере, в Телмьюне – вы выполнили лишь одно дипломатическое поручение.

– Зато какое, – мечтательно протянул Рихард. Из кухонных помещений почему-то послышался грохот посуды. – Известно ли вам, мой юный друг, как громко человек может орать?

– А-а-а-а-а-а-а-а-а!

Громко, и не слишком информативно, согласен. Более того, примитивно и весьма безрезультатно, учитывая, что ты проделываешь это все, вися над краем пропасти, кое-как уцепившись кончиками пальцев одной руки за выступающий утес, а сверху безжалостно смотрят глаза того, кого ты считал лучшим другом!

Конечно же, я орал. От ужаса и безысходности, после того, как…

Впрочем, я наверное, не с того начал. Кто-то будет читать и недоумевать – что это вообще такое? Как он позволяет себе издеваться над высоким слогом художественного повествования? Отвечает редакция «Телмьюнского радио», благо, такового здесь еще не изобрели: художественное изложение в моих устах – точно от слова «худо».

Итак, все началось за несколько недель до описываемого происшествия.

Столичным сплетникам известно, что когда-то я заключил брачный контракт с феей. Не самый разумный поступок, однако, я был гораздо более несведущ в любовных вопросах, чем в деловых. Да и в поведении стихийных существ тоже…

Вполне логично, что в один пасмурный день Томильена – так ее звали – исчезла из моего дома. Я был безутешен, честно говоря – несмотря на деловые отношения, у меня уже было начала создаваться иллюзия, что мы вполне уживаемся и, более того, мое общество ей нравится. Видимо, тяга к родным местам обитания оказалась сильнее. Поскольку я не знал, где эти самые места обитания находятся, а обращение к магам не дало результатов, я продолжал горевать.

Нет, не испытывать некие мужские потребности, а именно горевать, Чед, не ухмыляйтесь так. Я тоже был прожженным циником и смотрел на вещи в истинном свете – по крайней мере, я так считал когда-то. Выяснилось, что мой характер по сравнению с некоторыми моими знакомыми из высшего света можно назвать мягким, а меня самого – наивным.

Так вот – я горевал. Испытывая убийственную тоску, я продолжал с грехом пополам руководить фабрикой по изготовлению флевиллов, а также разрабатывать принципиально новый тип двигателя. Отголоски данного изобретения настигают меня и по сей день, и, чего греха таить – приносят немалую прибыль.

В тот прекрасно-злополучный день я занимался переоборудованием третьей модели, тип «Экзилас», под нужды крупного грузоперевозчика, компании вольного купца Келсингтона. Технические подробности вам вряд ли будут интересны, скажу лишь, что я сидел над чертежами кузова, прикидывая максимально допустимую нагрузку на руны, нанесенные стандартным методом, когда в мою дверь постучали.

Знаете, требовательно так постучали. Поскольку таким образом явиться в контору мог либо наглец, либо высокопоставленное лицо – а охрану Анатоль подобрал блистательную – я не позволил себе усомниться в том, что гость ко мне прибыл важный. Посему открыл дверь сам, и был совершенно прав. Ко мне пожаловал посыльный из вестового отделения императорской почтовой службы. Все мы знаем этих молодчиков – крепкие, при неизменном коротком мече, обязательно владеют парой-тройкой простых заклинаний. Других туда попросту не берут, потому и важничать они право имеют, как никто другой.

Он ткнул мне под нос бумагу с гербовой печатью и объявил:

– Получателю сего надлежит передать все дела доверенному лицу и немедленно прибыть во дворец!

Я кивнул. Что тут еще скажешь? Если Его Императорское Величество пожелал бы, меня могли бы перенести к его трону без моего ведома и согласия, а так – даже почетно. Не зря я ему флевилл преподнес, ох, не зря.

Вскочив за руль своего флевилла (я сделал его гораздо более похожим на транспортные средства моего мира, в отличие от гильдейских куфов с их медно-латунными рычагами), я, пугая механическим свистком почтенных горожан, помчался на другой берег. Центральная часть Денежного моста утром распадалась на две половинки и поднималась в стороны, чтобы дать проплыть крупным парусникам, а затем – начиная с полудня, сводилась на десять часов. Вечером – короткий «корабельный» промежуток в два с половиной часа, и на ночь громадные крылья снова становились единым целым.