Ленинский тупик - страница 57

Тихон разогнул замлевшую спину и пристроил к Гуще ученика.

Инякин, пожалуй, больше, чем бригадир, беспокоился о том, чтобы стены росли безостановочно. К любителям лишний раз покурить, спрятавшись за перегородкой от ветра, он относился как к ворам, которые лезут в его, Инякина, карман. На весь корпус негодовал его въедливый, простуженный на морозе голос: — Э-эй! Рубль уже скурили.

Но сам он не очень напрягался. Положив мастерок на кладку, он уходил в трест или на склад; никто, даже бригадир, не смел его удерживать. Лишь Тоня бросала ему вслед неизменное: — Покраснобаял — и в кусты?

Инякин вогнал с размаху топор в бревно и крикнул с угрозой: — Александр, ты уймешь ее или нет?! Уймешь или нет эту… — И он зло выругался.

Тоня подбежала к нему, зачастила бешеной скороговоркой, опасаясь, что ее, как уж не раз случалось, перебьют. Разгневанные мысли ее опережали язык, она не договаривала фраз, проглатывала, по своему обыкновению, добрую половину гласных звуков. —.. Рботник, ты хрновый. А на Огнежкину шею вспргнул. Пустбрех!

Огнежка, сидевшая в прорабской за чертежами, не ведала о расходившейся на подмостях буре..

Считалось, что все идет прекрасно.

Телефонный звонок Игоря Ивановича, спросившего суровым голосом: «Что у вас на корпусе?», не встревожил Огнежку.

Перехватывая трубку из одной руки в другую (вторую руку она во время разговора по телефону отогревала над печкой), она обстоятельно рассказала о том, как растет дом.

— Дом-то растет… — согласился Игорь.

— Вы к праздничному докладу готовитесь, товарищ Маркс и Энгельс? — перебила его Oгнежка. — Нет? — И подумала с усмешкой: «Как ушел с корпуса, так началось «талды-балды». — Люди? Люди как люди. Растут стены — растут заработки.

Голос Игоря Ивановича глушился свистом поземки.

— Что стряслось с Тоней?!

— С Тоней?!

Вспомнился вкрадчивый, доверительный щепоток Инякина: «Посадит она тебя за решетку. Помяни мое слово, посадит…»

Порыв ветра стеганул по будке. Раскаленная проволока оборвалась, потухла. Тепло выдуло мгновенно. Мягкий, как мука, снежок рассеивался на столе, на чертежах, на руках и шее. Огнежке казалось, она коченеет,

Девчонка-курьерша нагнала Александра возле яслей.

— Старове-эров! — кричала она, задыхаясь от бега и прижимая к груди потертый клеенчатый портфельчик школьницы. — С утра прямо в контору! Сро-очное дело!

Александр пожал плечами. Нельзя было завтра позвонить в прорабскую, что ли? Устроили девочке марафон. А зачем?

— Что там у вас, пожар? — бросил он курьерше, и тут же забыл о ней: увидел в окне первого этажа Шураню-маленького, в синем свитере, связанном Нюрой..

Шураню, видно, опять не пустили на улицу. Кашлял. Он взобрался на стул и все сильнее и сильнее притискивал к запотевшему стеклу свой белый пятачок. Александр хотел уж постучать в окно, но в этот момент чьи-то руки сняли Шураню со стула.

Идя к трамвайной остановке, Александр оглядывался с улыбкой на окно Все рвется на простор. В Нюру….»

К ночи холод усилился. Окно общежития забелело изморозью густо, без узоров, будто прошлись по стеклу малярной кистью… Глядя в окно, Александр думал о сыне, о Нюре «Поздненько нынче задержалась…» Он проснулся от трезвона будильника за перегородкой. Плечо Нюры белело рядом, жестковатое, теплое. Подушка ее, как всегда, лежала на полу «И ночью-то как заводная…» — Он встряхнул всклокоченной головой, спросил жену благодушно, когда она пришла… — Когда?! — Александр приподнялся на локте. — Нюраш, вылезай ты из этого дела… Как какого! Профкомовского. И без тебя билеты да путевки распределят.

Нюра пододвинулась к мужу, улыбаясь со сна: — Кому-то надо, Шураня.

Александр глядел на Нюрину руку, лежавшую поверх ватного одеяла. От запястий до плеч Нюрины руки были смуглые, в конопатинках, как у девчонки. И пахучие, как у Щурани-маленького. Потому так идут Нюре платья-безрукавки. А кисти красные, точно ошпаренные, в трещинках; на них словно надеты перчатки из сыромятной кожи.

Александр гладил своими заскорузлыми пальцами белые Нюрины локотки, белую впадинку у ключицы. Нюра хотела что-то сказать, не сильно хлопнула по пальцам мужа, которыми тот коснулся ее груди, туго перетянутой, чтоб перегорело молоко, шерстяным платком. — Да погоди! Па-а…