Лесные качели - страница 18
В лагере таким местом стал для Зуева громадный камень ледникового происхождения. Камень лежал на самом краю обрыва, над платформой, и широкая панорама, что открывалась отсюда взору, сама по себе действовала на Зуева умиротворяюще.
Зуев сидел на камне, обхватив колени руками, нахохленный и взъерошенный, как большая тревожная птица, сидел и мрачно думал о котенке. Нет, такого он больше не выкинет никогда. Этот ужас больше не повторится, только никогда не надо забывать о котенке, о маленьком беззащитном котенке, несчастной жертве его слепого гнева и ярости.
…Вот что сказал однажды вечером на платформе Слава Анине. Зуев как раз находился в будке и слышал все от слова до слова, и слова эти отпечатались в его сердце точно раскаленным металлом, они жгли его, не давали покоя. От ненависти и гнева он весь покрывался испариной…
А н и н а: Чудак какой-то этот твой Зуев. Что это он меня так вдруг невзлюбил?
С л а в а: От ненависти до любви один шаг.
А н и н а: А говорят, в прошлую смену ты с ним дружил.
С л а в а: Это он со мной дружил. Выбрал, видишь ли, меня в друзья, в душеприказчики. (Зуев не знал этого слова.) Меня всегда кто-нибудь выбирает себе в друзья. Странные люди, они дарят тебе свою дружбу, даже не спрашивая, нужна ли она тебе.
А н и н а (тихо, будто про себя): Да, ты ни в ком никогда особенно не нуждался.
С л а в а: Вообще-то он забавный. Что-то в нем есть… Одна биография его чего стоит.
Зуев в будке весь похолодел. Неужели этот тип будет пересказывать сейчас все то, что рассказал ему Зуев, рассказал ему одному, в знак особого доверия… Но этого не случилось.
С л а в а: Вообще-то элементарный сюжет. К нам в дом частенько такие врываются, выскочки-провинциалы, приезжают завоевывать столицу.
А н и н а: Помнишь Васю-гитариста, который принес стиральный порошок «Дарья»?
С л а в а (смеясь): Ну, тот еще оригинал. Обычно врываются с коньяком. Дураки, да если бы отец стал со всеми пить, его бы давно инфаркт хватил.
А н и н а: Слушай, а что было с тем типом, который приемник разобрал?
С л а в а: Да выгнали в шею, больше не появляется. Они же только поначалу такие робкие, застенчивые, а только пусти за порог, сразу же начинают хамить, выпендриваться, мол, мы тоже не лыком шиты, тоже знаем себе цену.
А н и н а: Очень закомплексованные люди…
С л а в а: Знаешь, что ответил отец одному корреспонденту на вопрос, как он относится к славе? Он сказал, что славы боится, потому что с ней растет количество психов, которые занимают его время и треплют ему нервы.
А н и н а: Зачем ты скрыл от Зуева, что он твой отец?
С л а в а: Смотри не проболтайся. Если он узнает, он меня со света сживет. Он уже спрашивал, не родственники ли мы…
А н и н а: Ты что, боишься, что он влезет к тебе в дом?
С л а в а: Да нет, чего там бояться, там и так постоялый двор. Просто ни к чему.
Но, что особенно потрясло Зуева, эта пара свободно говорила по-английски. Может, он выдал себя каким-то неосторожным движением, потому что они некоторое время молчали, а потом заговорили снова, только слов уже было не понять. Они говорили по-английски. И то, что они не особенно афишируют эти свои способности и даже скрывают из этой своей проклятой высокомерной скромности, задевало Зуева больше всего. Конечно, он мог прочитать те же книги, мог даже изучить английский, но он сделает это позже Славки, а тот тем временем уйдет еще дальше, и опять придется догонять и зависеть от него… Нет, никогда, никогда не будут они общаться на равных, никогда не будет у них общих интересов, никогда не прочитают они вместе ни одной книги, не говоря уж о живописи, о музыке — тут Зуев уж совсем ничего не понимает… Пропасть разделяет их, всегда разделяла, только глупый Зуев о ней не подозревал.
Зуев вспомнил свои восторженные и многозначительные рассказы о киностудии, о своей дружбе с великим и всесильным режиссером. Он представил себе, как потешался над этим наивным враньем Славка, ведь он был оттуда, из этого мира, и легендарный режиссер — его отец. Зуев вспомнил все свои глупые откровенности, свой покровительственный,-снисходительный тон… Он весь горел от мучительного, невыносимого стыда, до остервенения, до рвоты, до слез. Ему казалось, что он уже никогда не осмелится вылезти из этой будки.