Лесные качели - страница 19

Он все-таки вылез из будки, но только потому, что твердо решил устроить «кучу малу» и втихаря рассчитаться с этим негодяем. Ночью Зуев крепко заснул, проснулся только утром и решил пока отложить сведение счетов до более подходящего момента. Что такой момент ему подвернется, Зуев не сомневался. Счет пока оставался открытым.

А между тем весь этот разговор мало относился к Зуеву, а скорей к собственной Славиной жизни. У Славы были основания так говорить, были основания не любить всю эту праздную, суетную и бестолковую публику, что постоянно наполняла их дом. Дом жил безалаберной жизнью. Вечно кто-то приезжал, уезжал, приходили знакомые, приводили своих знакомых, ели, пили, галдели. Домработницы не уживались в этом вечном беспорядке, и все заботы ложились на плечи матери. Она и готовила, и таскалась по магазинам, и мыла посуду. Выбиваясь из сил, чтобы поддержать в доме хоть какую-то видимость порядка, она кричала на мужа и сына, упрекала их в эгоизме и даже плакала иногда. Отец придумывал режимы и графики приемов, закрывал телефон подушкой, ссорился с друзьями. Но вместо друзей врывались уже какие-то совсем посторонние люди вроде гитариста Васи или истерички Ирмы. И от них было уже не избавиться. Эти ненужные, сумасбродные люди отнимали время и нервы, а у Славы отнимали мать и отца.

В детстве у него была одна мечта — пожить втроем где-нибудь тихо и спокойно, без людей, без этой вечной болтовни и суеты. Но этой мечте так и не суждено было осуществиться, и теперь Слава уже забыл про нее. Жизнь по-прежнему бурлила и шумела вокруг него, он не привык к ее ритму, а научился прятаться, уходить в себя, в свой тщательно защищенный от окружающих мирок. С детства избалованный или скорее измученный обилием и разнообразием окружающих его людей, он разлюбил общение совсем, а полюбил тишину, покой и одиночество. Все больше уходил он в себя, в свои книги, в свои мечты, в свой мир. Он не гордился этим своим миром и не противопоставлял его окружающим, но поделиться им с друзьями ему тоже не приходило в голову. Он не ждал от них ничего, кроме беспорядка. Он так глубоко запрятал, тщательно изолировал свой мирок, что сам не заметил, как там стало пусто, безжизненно и душно. Свежий воздух давно не проникал туда.

В Ленинграде за Егоровым была забронирована комната. Это была комната его жены Кати, умершей от родов много лет тому назад. Почему-то ей очень хотелось, чтобы он оставил эту комнату за собой и отставником вернулся сюда. В свое время он уехал из Ленинграда с облегчением и сразу же забыл и комнату, и весь этот чужой ему город. Несколько раз он был здесь в командировке и тогда заодно хлопотал о продлении брони. Жил он, разумеется, в гостиницах, а в комнату эту со дня смерти жены ни разу не заходил.

Не раз ему хотелось избавиться от комнаты совсем, но для этого нужно было забрать вещи, а на это как раз у него не хватало решимости. Проще было продлить броню и отсрочить это тягостное для него посещение.

Зачем он возвращался теперь сюда? Он не задавал себе такого вопроса. Он твердо решил не оглядываться назад и надеялся только на будущее…

Но уже в суете перрона, когда шустрый носильщик выхватил у него вещи и стремительно помчался прочь, а он едва поспевал следом, с первых шагов на этой земле он почувствовал неладное и насторожился. Впопыхах он еще не мог отличить, была ли эта тревога следствием стенокардии или, наоборот, стенокардия разгулялась благодаря тревоге. Когда же носильщик сгрузил его вещи возле очереди на такси и умчался прочь, Егоров вдруг отчетливо понял, что попался. Наступало отрезвление, и всем его романтическим бредням, и позам, и побегам от реальности тут не было места. Пришло время мужественно взглянуть правде в глаза и расплатиться по счетам.

Белые ночи были в самом разгаре, и Егоров остался один на один с этим белесым, как высвеченная фотография, ночным городом, отчетливым и ясным, насквозь пропитанным и пронизанным холодным призрачным мерцанием. Реальность, от которой он так ловко сбежал, подступила вплотную в лице этого надменного и строгого города, и все его романтические помыслы и надежды — все было несостоятельно, жалко и смешно.