Лесные качели - страница 41
И он надолго замолчал.
«Тронулся он, что ли? — про себя подумал Зуев. — Что он меня, на войну отправляет, что ли?» Между тем отец опустил свою отставленную в локте руку, словно обнаружив в ней отсутствие рога, и продолжал:
— Твоя мать — слабая женщина. Она северная, слабая женщина. Наши горы, наше море, наши нравы не по силам ей. Они вредны ей. Она к нам больше не вернется. Но при ней будешь ты, мой сын. Ты мужчина и будешь помогать ей и заботиться о ней, как мужчина.
Опять последовала долгая пауза.
— Значит, так, — продолжал отец. — Ты едешь в большой мир. Ты едешь туда учиться, но родина твоя остается тут. И ты должен будешь привезти сюда и возвратить ей все свои знания. Понял?
— Понял, — равнодушно отвечал Зуев.
Для него было большой новостью, что родина его остается «там». Он привык считать себя русским и вовсе не собирался «туда» возвращаться. Он думал, что разговор окончен, и все порывался бежать к своим друзьям.
Но отец снова заговорил.
— Если тебе будет трудно, — сказал он, — то вспомни, как ты подходил однажды, помнишь, к тому дикому жеребцу. Ты очень правильно к нему подошел. Подходи так ко всему и ко всем, и все тогда будет в порядке… И еще запомни, как ты ехал над пропастью. Ты думаешь, я не знал, что ты тогда переживал? Нет, я знал. Но ты должен был сам проехать над пропастью, и никто за тебя этого не мог сделать. Ты понял меня, мой русский сын? Не срамись и не срами свою родину.
Отец удалился торжественно и важно, оставив Зуева в глубоком недоумении…
И только в поезде до Зуева дошло, откуда взялось это странное обращение: «Мой русский сын». Отец брал у него однажды книжку Майн Рида, и та ему очень понравилась. Отец полюбил индейцев, они были ему близки и понятны. «Мой русский сын, — засмеялся Зуев. — Надо же такое придумать!»
Но смысл сказанного дошел до Зуева только через несколько лет. Однажды на него нашла такая тоска по горам, что он даже заболел от нее. Нет, сначала он все-таки, наверное, заболел, и во время болезни родилась эта чудовищная тоска. И только тогда наивность и мудрость отцовской речи потрясли Зуева, и он понял, что все оно так и будет, что он обязательно вернется в горы и постарается вернуться знаменитым.
Да что говорить! Всем, даже своими честолюбивыми помыслами, поделился Зуев со Славой. Он мечтал стать кинорежиссером, как его старший друг, тот легендарный режиссер, с которым он познакомился на съемках. Режиссер выделил его из всей толпы, и они с ним крепко подружились. Почему Славка скрывал от него, что режиссер этот — его отец?
Когда он рассказывал о режиссере, Слава несколько раз переспросил его о деталях и подробностях. Тогда же Слава чуть-чуть приоткрылся Зуеву.
— Нельзя стать знаменитым, не решив для себя некоторых вопросов, — сказал Слава.
— Каких, например? — поинтересовался Зуев.
— Мучает ли тебя когда-нибудь совесть, ну, если ты соврал или кого-нибудь обидел? — спросил Слава.
— Нет, — сказал Зуев, — я стараюсь не врать и не обижать никого понапрасну.
— Этого не может быть, — сказал Слава.
— Ты мне не веришь?!
— Ну ладно, не кипятись, дело не в тебе, — мягко сказал Слава. — А не кажется ли тебе иногда, что все вокруг врут и морочат друг другу голову?
— Ну вот еще, что я, лучше всех, что ли? — поморщился Зуев.
— А я, бывает, глаз не могу поднять от стыда за себя и за других. Так вдруг все противно делается…
— Выдумываешь ты все, — сказал Зуев. — Оригинальничаешь.
Слава смущенно опустил глаза. Зуев не понимал его. Он не обижался и не сердился на Зуева — тот действительно не понимал его.
— Все знают, как им жить, я один не знаю, — тихо, будто про себя, сказал Слава. — Но когда я представляю себе жизнь такой, какой мне ее предлагают окружающие, мне делается очень скучно, — впервые он говорил искренне, задумчиво и грустно, но Зуев не понял его.
— С жиру бесишься, — небрежно бросил он. — Избаловали тебя няньки да мамки, а мне не на кого надеяться, надо пробиваться самому.
— Куда пробиваться? — спросил Слава.
— В люди, — без колебания отвечал Зуев.
— А я пойду в армию, — сказал Слава.
— Зачем? — спросил Зуев. — Зачем тебе идти в армию?