Летит себе аэроплан - страница 12

— Поцеловал раз—другой. Я давно уже с ней не здороваюсь. За ней ухаживает актер.

Марк поднимает голову, прислушивается.

— Это дрожки едут к вокзалу, — говорит Аня. — Обними меня. У мен корсет, можешь его расстегнуть.

Вдруг слышен топот. Приближается кучка парней.

— Отдай мою фуражку, — испуганно говорит Марк и вскакивает.

Кто—то сильно бьет его в спину. Марк бежит без фуражки. Сзади крик:

— Отстань от нее и не смей приходить сюда, не то салазки загнем!

— Не трогайте его, дураки, это мой жених! — кричит Аня.

Соломон Виленский вырывает у нее фуражку, топчет ее и бросает в реку.

— В следующий раз твой жених без штанов побежит, — говорит он.

Марк лежит лицом вниз на докторской кушетке, на которой обычно отец Ани принимает пациентов.

Аня осторожно смазывает Марку большой синяк на спине.

— Тут болит? — спрашивает она.

— Болит, — морщится Марк. — Всюду болит.

— Бедненький, — говорит Аня, — из-за меня тебя побили. Дай-ка я тебя поцелую, бедненький! — Аня наклоняется и целует его.

— Еще раз.

— Хватит. Не все сразу. Уедешь в Петербург, забудешь меня.

— Я тебя никогда не забуду. Могу поклясться.

— Хочешь стать клятвопреступником? Превратишься в знаменитого художника, будешь пить шампанское, ходить по театрам, курить сигары, заведешь модного портного, пару вороных и экипаж. И, конечно же, много женщин.

— Я тебя буду помнить вечно, до прихода Мессии и конца света.

Раздается звонок в дверь.

— Вот, кажется, Мессия и пришел, — говорит Аня.

— Кто это? — Марк торопливо поднимается с кушетки. — Это твой отец?

— Лежи спокойно, — говорит Аня, — папа и мама в Ялте, а работницу я отправила… Может, какая-нибудь подруга пришла. Пойду посмотрю.

Аня выходит и прикрывает дверь в переднюю. Слышно, как кто—то входит, как смеются, шепчутся. Бьют стенные часы. Аня все не возвращается. Марк поднимается с кушетки, осторожно выглядывает в переднюю. Девушка стоит спиной, но, когда Марк входит, она оборачивается. Бледное лицо, большие черные глаза.

— Белла Розенфельд, — говорит она.

— Марк Шагал… Но ведь мы знакомы. Помните танцевальный зал на свадьбе у Гуревичей? С тех пор вы еще больше похорошели.

— Белла, не верь этому розовому и кудрявому, — говорит Аня. — Только что он клялся мне в любви, обещал любить до прихода Мессии.

— Но, может быть, Мессия уже пришел. — Марк не отрывает глаз от бледного лица Беллы.

— Уедет в Петербург, забудет всех витебских девушек, — говорит Аня.

— Вы собираетесь в Петербург? — спрашивает Белла.

— Да, — отвечает Марк, — я хочу поступить в училище живописи. Как только достану денег, поеду. Может, на Рош—Ашана отец даст мне денег.

Рош—Ашана — праздник урожая, который издавна отмечался на Земле обетованной. Сентябрь. Деревья роняют листву на землю. Листья сдувает ветер, они плывут по Двине. На берегу собираются кучки евреев. Мужчины с развевающимися бородами наклоняются к воде, выворачивают, вытряхивают карманы. Все летит в воду. Крошки, носовые платки, бумажки — все плывет по воде, разбухает.

— Пусть так же тонут наши грехи, — говорят евреи.

Раввин читает молитву освобождения от грехов.

— Дай Бог нам сладкого нового года, — говорят евреи.

Захария, Марк, Зуся, Пинхас, Аминодав… Все евреи просят сладкого нового года…

— Па-па… я хочу в Пе-пе-тербург, — заикаясь, сказал Марк.

— Куда?

— В П-П-Петербург… Я хо-хо-чу посещать ш-ш-ко-лу живописи…

— Мишигинер, — закричал отец, — сумасшедший! А на что ты будешь жить?!

— Мне много не надо, — лепечет Марк, глядя на сердито жестикулирующего отца, — какой-нибудь угол… Койка или даже полкойки… Разве мало добрых людей! Неужели мне откажут в кружке чая? Неужели я не найду ломтя хлеба на какой-нибудь скамейке или ступеньке? Люди часто оставляют завернутый в бумажке хлеб.

— Ты хочешь стать нищим?! Первым в нашей честной семье Шагалов нищим!

— Папа, может, все-таки мне Бог поможет и я стану зарабатывать себе картинами на хлеб? Как мне пропитаться, если ни на что, кроме рисования, не годен?

— Захария, — вмешивается мама, — ведь дит не может стать рабочим, как ты, у него такие хрупкие плечи. У него не хватает сил поднимать такие тяжести.

— Папа, — говорит Марк, — мне не остается ничего другого, как стать художником и перестать думать о хлебе насущном.