Летние истории - страница 19

— Ну, это из "Чайки", — пренебрежительно повела плечами, злобно сверкнув взглядом, Света.

— У нас в Ревеле, — заговорил Калью с анекдотным акцентом, — Чехова теперь не ставят.

"Ну, столичная штучка, держись", — подумал Страдзинский, увидев огоньки, забегавшие в глазах Ильи. Тот явно забыл обо всем: о Свете, Роме и даже Маше.

— Боже мой! Не может быть! — все лицо Ильи светилось искренним интересом. — А что же теперь у вас ставят!?

Калью пыжился под градом вопросов. Назвав пару перевранных фамилий, он скис, но услужливый Илья пришел ему на помощь, сыпя именами только что придуманных авторов и названий пьес, он восхвалял каких-то лифляндских режиссеров, причем один из них (это Роман знал точно) был полным тезкой водителя автобуса Юрьевск-Ревель.

Страдзинский попробовал подыграть, но без особого успеха — соперничать было немыслимо, чего стоил один только "великий английский драматург Уильям Макобер", автор пьесы "Рeмбо уходит в небо". Правда, иногда Илья впадал в грубость: все же пьеса Маты Хари "Простак, или как он был баобабом" была перебором.

Но эти доверчивые чухонские глаза, этот важный вид, с каким слушал его Калью, кивая головой и вставляя мудрые замечания, могли спровоцировать и святого.

Чувствовалось, что театроведческие познания у него не залежатся, и множество людей получит наслаждение, выслушав его глубокие соображения о судьбе сегодняшнего театра.

— Удивительная штука кровь, — продолжал Илья, теряя уже всякое чувство реальности, — ну, ты, Калью, знаешь, конечно, что Мата Хари происходит по прямой линии от Чингисхана?

Страдзинский развернулся и, двигаясь как на шарнирах, понес каменное лицо к соснам, стоявшим в ряд между последним забором и пляжем.

— Да, конечно.

— Так вот, оказывается, она по материнской линии потомок Аттилы. Представляешь?

Страдзинский ускорил шаг. Обхватив сосну, он затрясся бесшумным по возможности хохотом. Минуты через три, найдя в себе силы вернуться, Страдзинский увидел Любу — отвернув лицо от Калью, она беззвучно смеялась. Маша улыбалась загадочно и равнодушно.

Утомленный искусством Калью и злая Света искали ухода от темы, и Калью его нашел, причем на редкость удачный. Безо всякой связи с предыдущим он объявил:

— Очень не хочется уезжать обратно в колледж.

— Калью учится в Англии, — ненавидящим голосом сказала Света.

— Охуительно! — давясь от экстаза, восхитился Илья, — то есть вот так просто возьмешь и поедешь!? Нет, серьезно!? А как он называется?

На английском, в придачу к неистребимому акценту, Калью мял слова и гнусавил.

Разобрать, что он говорит, Роме не удалось, да это было и не нужно.

— Серьезно!? Так это же знаменитый колледж!

Калью робко удивился осведомленности Ильи в вопросах британского просвещения.

— Ну, конечно, слышал! Это же один из трех лучших колледжей: Итон, Оксфорд и этот: — Илья явно не знал, как называется третий лучший колледж, — ну, этот: ну, твой, в общем. Конечно, слышал!

Разъяренная Света чуть ли не силой уволокла упирающегося Калью, собиравшегося к всеобщему удовольствию, разъяснить, что Оксфорд — не колледж, а университет.

Заметно потеплело, и на улицах показалась уже кое-какая жизнь, особенно вялая ранним воскресным утром. Под обсуждение доверчивого студента Страдзинский шествовал, не то чтобы раздираемый (долой штампы), а наполняемый миролюбивой кучей противоречивых ощущений.

Прежде всего, ужасно хотелось спать, во-вторых, зверски болели ноги, а в-третьих, Страдзинский ощущал себя необыкновенно глупо. Удручающе подростковые гулянья под луной с отнюдь не блистательными пейзанками никак не составлялись в целое с рисовавшимся ему образом многообещающего художника Романа Страдзинского.

Однако в то же время он ощущал, что можно быть собой и не нужно играть ранимого человека искусства — роль, удававшаяся ему чаще всего, или молчаливого самца-меланхолика, или веселого и циничного мерзавца — самая выигрышная, но и реже всего дававшаяся.

В то время как Рома, будучи собой, развлекал Любу негромкой беседой, Илья окружал Машу настоящим эверестом слов. В отличие от Страдзинского, он ограничивался всегда одним амплуа, отшлифованным зато до почти безотказного блеска.