Летят сквозь годы - страница 42
Вера схватила ее обеими руками за шею и поцеловала.
— Отстань! — Таня сняла с шеи ласковые руки.
— Я бы могла обидеться, если б не знала, что, получая награды, ты всегда свирепеешь! — засмеялась Вера. — Пойду потанцую, сейчас все равно серьезно не поговорить.
— А ты хоть чувствуешь, что надо серьезно? А может, и не надо… — Таня сама не могла понять, что с нею творилось. Во всяком случае, значение подарка ПАМа громадно. Может, Вера права: она словно бы свирепеет — такие сильные чувства ее обуревают. Прямо-таки невозможно терпеть: надо идти, бежать, получать самое трудное задание, выполнять его, чтоб земля вставала дыбом. Ни к чему тут разговоры о малозначительном — хочется, чтобы всеми владел святой боевой порыв.
Хорошо, что среди веселья вечера Ира Каширина прочитала сочиненную ею «Поэму о полке».
Таня отличалась способностью запоминать стихи. Поэма всем понравилась. Ире горячо аплодировали. Тане особенно пришлись по душе строки, посвященные Бершанской и Рачкевич:
Таня даже немножко позавидовала Ире: вот как сумела она выразить всеобщие думы и чувства! А тут в своих не разберешься. Она припомнила историю Иры, целый месяц пробиравшейся по занятой врагом территории, претерпевшей самый страшный страх — попасть в плен.
Тане захотелось поговорить именно с Ирой. Она подошла к ней и своим певучим голосом повторила одну из заключительных строф:
Ира ахнула — такого признания, как повторение своих далеких от совершенства строчек Таней Макаровой, такого одобрения она не ждала.
— Да ведь с одного раза и запомнить нельзя…
— Видишь, льзя! — засмеялась Таня. — Уж очень здорово у тебя получилось.
— Таня, ты это серьезно говоришь?
— Не могу я, Ирочка, быть сегодня несерьезной. Видишь, меня даже штурман Вера покинула, потому что не одобряет серьезности в праздник. А я не могу. Я сегодня и на земле серьезная. Вот как ты. Тебе тут хлопали, аж штукатурка с потолка сыпалась. Но ведь не в этом же главное, хоть тебе и было приятно. Ведь главное в том, как… — Таня растянула, подчеркнула голосом всю значительность этого коротенького слова, повторила: — Как ты стихи писала.
— Ой и не говори! — Ира сжала руками виски. Глаза ее на исхудалом лице казались огромными. — И не говори, Таня. Я только тебе признаюсь. Помнишь, о командире полка у меня? О майоре Бершанской! Насчет того, чтобы жизнь за нее отдать, помнишь? Это я там… у немцев в тылу сочинила. Страшно нам было с Софьей Ивановной. Месяц — куда ни кинемся, везде они. Хоть мы обмундирование на какое-то тряпье сменили, но мне все казалось, что по ненависти в глазах нас узнают. Да, узнают. И конечно, смерть. Трупов мы понавидались с нею… И вот раз — ты не поверишь, — один раз я подумала: ведь это нас Бершанская подрывать самолет оставила… на муки вот эти оставила. Подумала я так. И еще подумала: а могла ли командир полка оставить самолет врагу? Мне было его жалко уничтожать. А ей? И за нас она разве не переживала? За всех, кого каждую ночь посылает на бомбежку, не переживает? А я тут иду — шли мы тогда с местными жителями из сожженной деревни, и они даже в еде нам не отказывали, кормили, — только и делаю, что иду… да еще критику развожу. И сразу никакой критики у меня не стало, когда я Бершанскую со всеми ее делами представила. На Софью Ивановну посмотрела — намного ли она меня старше, а все это горькое время о нас заботилась, всей нашей группой беженцев, солдат и офицеров командовала. И сразу у меня стихи в душе стали слагаться. Были только они в душе лучше, чем получились.