Либерия - страница 9

Вообще-то, примерно так я всегда и хотел выглядеть — меня с детства привлекал образ сумасшедшего аутсайдера.

Я жил на окраине Минска, в самом криминальном районе города. Здесь царил культ грубой мужественности, были популярны варварские развлечения — напиться и подраться, нацарапать "хуй" на чужой машине, поиздеваться над теми, кто послабее. Здесь и девушки, и парни вели себя одинаково: сидя на лавках у подъездов, пили пиво из полуторалитровых бутылок, ели семки и матерились со знанием дела, громко и смачно. Мои сверстники занимались карате и качали мускулы, а я прогуливал физкультуру, труды и военную подготовку, писал стихи об одиночестве и рисовал монстров в тетрадях.

Такие замечательные вещи, как цветущее здоровье, румянец на щеках, крепкая шея, сильная спина, мускулистые руки и, в особенности, мускулистые ноги, казались мне пошлыми и отвратительными. Мне было физически неприятно смотреть на пышущих здоровьем, самоуверенных, громких, бодрых людей.

А что именно мне нравилось? Точно я не знал. Проявления упадка, сумрак, скорбь, неестественная худоба, сломанные вещи. Меня привлекала смерть.

Забыв про окружающий мир, я внимательно рассматривал свое отражение в зеркале, как будто это был совсем не я, а посторонний, незнакомый человек — и этот человек почему-то не внушал мне симпатии. Блин, а не застрял ли я в некой промежуточной стадии своего развития? Возможно, я слишком долго был гусеницей, и мне давно пора было превратиться во что-то другое — но во что именно и как? Стать таким, как те люди за столом в баре "Полундра"? Дремать перед телевизором, строить дачу, копить на машину? Нет, только не это! Но в своем нынешнем виде я был, пожалуй, даже отвратительнее, чем они... Я внимательно смотрел себе в глаза, пытаясь увидеть там ответы на свои вопросы.

Я первым в своей школе стал пить и курить, первым стал всерьез встречаться с девочкой, первым отрастил длинные волосы, первым же обрил голову наголо — и первым вылетел из школы с четырьмя годовыми двойками (этим фактом я гордился, пожалуй, больше всего). В последующие годы я, главным образом, посылал всех на хуй, хлопал дверями и сжигал мосты. Теперь, в свои двадцать пять, я был похож на подростка, который долгое время голодал и страдал хроническими болезнями. Я поднял руку и пошевелил пальцами — они выглядели так, как будто были вылеплены из глины. Может быть, я уже умираю? Я прислушался к биению своего сердца: его стук был какой-то рваный, прерывистый, неуверенный; время от времени что-то кололо в левой части груди. Я вдыхал воздух с трудом; легкие как будто не хотели расширяться. Суставы скрипели при каждом движении, в них что-то щелкало и хрустело. Живот как-то странно ныл; я чувствовал непонятную тяжесть в желудке. Ужасно болели почки — в нижней части спины, в области поясницы. Печень, видимо, сильно увеличилась, ее верх упирался в ребра и легкое, а низ давил на желчный и мочевой пузыри. Яйца как будто тянуло вниз; скорее всего это трихомоноз или хламидиоз. Судя по боли в заднице, у меня начинался геморрой. Шею свело судорогой, и голова против моей воли запрокидывалась назад. Черепная коробка так сильно сдавила мозг, что думать даже самую маленькую и простую мысль было очень больно. Правое веко охватил нервный тик, и оно бешено прыгало вверх-вниз, как крыло раненой бабочки...

Содрогаясь всем телом, я оперся руками на зеркало и обрушил его на пол. Раздался оглушительный звон разбитого стекла. Я ошеломленно смотрел то на осколки, живописно разбросанные по полу, то на удивленные лица приятелей, то на китайцев, застывших с пивными банками в руках.

Тут Дед отчего-то заорал "Э-э-эх!" и вскочил с места. Исполнив несколько размашистых танцевальных па в стиле "Эх, яблочко, куда ты котишься", он схватил Спаниэля, поднял его вверх и стал раскачиваться из стороны в сторону, оглушительно распевая: "А дак и че? А да ниче! А как пойдем мы, да на войну!" Спаниэль отбивался и громко протестовал, но это было бесполезно.

Не выпуская из рук Спаниэля, Дед вскочил на кровать, оттуда поднялся на стол и плясал там, возвышаясь над нами, похожий на былинного богатыря, пытающегося молодецкой песней растопить сердце неприступной заморской царевны. Спутанные волосы и рыжая борода Деда мотались из стороны в сторону, вытаращенные глаза сверкали в полумраке. Всем, кроме Спаниэля, было очень смешно — особенно китайцам, которые так и вовсе хлопали в ладоши и покатывались от хохота.