Лидина гарь - страница 16
— Ты что не спишь, лосинушка? Меня бережешь? — ласково заговорила она, склонившись над ним сверху. — Что же ты тогда постель мою толкаешь, мог бы и пообходительнее, экий ты сторож неловкий.
А он все глядел на нее, словно в самые зрачки глаз хотел всмотреться.
— Кто же летом сено ест, нет, дурна твоя головушка, — ласково залепетала она. — Ты бы травку щипал, добро она свежа и хороша по росе, сил бы молодых набирался, а то еще не отрастут к зиме твои рога, так и останутся недоростки-коротышки. Чем тогда барышень обольщать будешь? Вижу, ведь не стар ты еще, совсем не стар.
Лишь теперь она заметила, как внимательно он на нее глядел, и тоже посмотрела на него продолжительно, и почувствовала, что глаза-то больно знакомые. И та же ясная голубизна вокруг коричневатых ядрышек зрачков, и припудренная пепельность выгоревших ресниц, и мягкая нежная грусть в уголках у переносицы.
— Да неужто Селивёрстушко пришел ко мне? — Выдохнула она и, нежно приговаривая, потянулась к лосю рукой. — Иди ко мне, мой милый, иди, глупыш, не бойся. Не забыла я тебя, мой соколинушка.
Но лось пугливо отпрянул от стога и стремительно полетел вниз к речке, к порогу, и скоро скрылся на той стороне.
— Что же он так испугался? Вот милый дуралей.
И посмотрела вслед ему, пытаясь отыскать его за густыми прибрежными ивами.
— Глаза-то и впрямь Селивёрстушки. — Тут ее осенило. — А может, он гонца послал. Уж возвернулся, может, в Лышегорье, меня ждет, тоскует да страдает.
Она тихо охнула от шальной мысли, но не отогнала ее, чувствуя, что думать ей так приятно. Потом снова повалилась в теплую, еще не остывшую лунку и заснула, нежась в лучах восходящего солнца. Снилось ей, будто бы она, изморившись от полуденной жары, решила искупаться. Скинула с себя обветшавший за лето сарафанчик, раздвинула густо заросший ивняк и медленно опустилась в быстрый поток, сразу же стремительно подхвативший ее. Она неожиданно почувствовала, что сводит суставы на ногах, словно кто-то держит ее. И только она хотела освободиться, как руки вдруг тоже непослушно застыли. Она вроде бы машет ими, а гребка нет, и все сильнее забирает ее поток и тянет ко дну. Она силится крикнуть, а голоса своего не слышит.
«Но сплю же я, сплю, господи-беда, — пробивается сквозь сон сознание. — Откуда же несчастье такое? А если наяву тону? — От мысли этой у нее похолодело все внутри. — Смерти теперь я совсем не желаю, натешилась, поискала ее, уж и пожить бы. Вот и гонца Селивёрстушко послал. К чему умирать?! Боюсь я смерти. Да о чем это я, ведь сплю же, господи-беда…»
Ноги ее больно скользнули по острым донным камням, и предчувствие смерти кольнуло в сердце: «Крикну-ка я Селивёрстушку, может, и спасет еще?»
Крика не вышло, лишь вода холонула во рту и перехватила дыхание. Темно стало кругом, жутко, страх сдавил грудь. Собрав все силы, она решительно рванулась вверх и зажмурилась от ярко слепившего света.
«Ну, теперь еще немножко», — вскинула руки, разметавшись, и вновь полетела вниз, скользя по неровному дну, опять ударилась обо что-то острое и открыла глаза.
Она лежала на земле. Ноги тяжело придавила жердь, а на нее смотрел лось и улыбался, видно, его развеселило, как она слетела со стога.
— Что ты, лосинушка, смеешься надо мной? — сказала Лида, поднимаясь с земли, и тоже улыбнулась. — Знал бы ты, что мне привиделось во сне, о, господи-беда. Смерть оком своим меня пугнула.
Она не стала вновь взбираться на стог, а пошла к речке, умылась. Однако купаться все-таки не решилась, ощущение неприятного озноба от страха, пережитого во сне, еще не прошло.
Но впервые за много месяцев она почувствовала, что в голове у нее ясность, ничто ее не давит, не гнетет, будто она заново родилась и свет вновь увидела во всей солнечной яркости и нежности. Она оглядела свой сарафан, кофту и ужаснулась: «До чего же я дожила, как обносилась-то, домой так не пойдешь, надо подшить, приладить».
Тут же скинула с себя все и принялась в речке стирать да полоскать, потом развесила на солнечных кустах и решила искупаться. Легкость безмятежного дня вроде бы подавила чувство страха.