Лидина гарь - страница 4

Но больше всех, конечно, убивались жены — Лида, Татьяна и Афимья, жена Семена. Им ведь тогда по двадцати только-только вышло. И все хороши были. Но особенно Лида, глаза оставишь — до того хороша. Узколицая, белокожая, на подбородке, в самой ложбинке, родимое пятнышко, словно невзначай посаженное, и так оно шло ей. А волосы белые-белые, когда еще выгорят летом на солнце, так белее стариковской седой бороды. Укладывала она их в две косы и под тяжестью их всегда ходила с чуть откинутой головой. И по походке своей степенной особо заметна была. Шла она легко, плавно, мягко, будто плыла по улице. И каждый — что стар, что мал, что мужчина зрелых лет — норовил глянуть на нее, пройти мимо, заговорить, улыбнуться приветливо.

А в согласии с нравом своим тихим и спокойным носила она сшитые самой сарафаны, неброские, цветов скромных, но в покрое свободные, перехваченные в тонкой талии широким шерстяным пояском.

Искусница она была лучшая на всю округу. Шила, ткала, вязала, рисовала. Хотя прежде какая деревенская женщина этим не занималась, учились всякому рукоделью сызмальства. Только лучше Лиды в Лышегорье ни цвет подобрать, ни краски развести, ни рисунок придумать, ни соткать самой тонкой ниткой — никто не мог. Перед престольными праздниками у нее все лышегорские модницы толклись. Этой скажи, этой подскажи, этой покажи…

И естественно, не успел тогда Селивёрст вынести ноги за порог, как парни лышегорские тут же за Лидой роем пошли. Особенно настойчив среди них был Костя — сын богатого лавочника Игнатьева, погодок Селивёрста. Росли они вместе и даже по отцу Селивёрста в родне дальней состояли.

В Лышегорье Костю «пузаном» называли. Едой его пичкали с детства чрезмерно, раскормили. Единственный был, в утеху. Лавочник ничего для любимого сына не жалел и вырастил заносчивым, самолюбивым, гонористым. А перед Лидой какие он только кренделя и коленца не выделывал, да с толку ее не сбил. Жила она спокойно, без особой тревоги за свою невозвратно уходящую молодость и стесненную плоть. Никто ее ни в чем не мог упрекнуть. Так бы и Селивёрста, глядишь, дождалась. Да вольно было судьбе распорядиться по-своему.

Привезли в Лышегорье двух ссыльных, политических — дело это для наших мест было тогда обычное. Года не проходило, чтоб кого-нибудь насильно не поселяли по царскому указу на пять-шесть, а то и на десять лет.

А когда-то, еще во времена Новгородской республики, край наш был приютом для горячих голов — ушкуйников. Людей смелых, сильных, ума незаурядного, мысли огненной и деловитости великой, но не совладавших с боярством новгородским. И применение уму своему и силам недюжинным они искали в пинежских, двинских, онежских и мезенских лесах, расширяя владения Великого Новгорода. Дары щедрые принимались боярством от них охотно, а вольнодумие ушкуйников, хлесткое да дерзкое, терялось в снежных бескрайних лесах и не достигало стен Новгородского Кремля, не мешало боярству, не мутило народ сильным, вольным словом.

Двумя-тремя веками позже московские князья край наш из приюта доблести, мужества и мысли вольной превратили в «остудный» для пылких российских умов.

И потянулись обозы ссыльных через Лышегорье. По нашей улице везли, начиная с протопопа Аввакума, в дальнюю ссылку и других «ослушников» по вере, а потом разинцев, пугачевцев, запорожцев, народовольцев, а уж в позднее время — социалистов, за ними — большевиков неистовых. Сколько их по всей земле северной время коротало, пожалуй, и не счесть.

Но при всем сердечном отношении к «ослушникам» как страдальцам и мученикам народным лышегорцы нередко даже и имен-то их не знали. Между собой в обиходе называли «ссыльными», а чтобы понятно было, о ком речь идет, добавляли, к кому из деревенских на постой определен. Только после Октябрьской революции, когда некоторые из бывших принужденных жильцов мест наших в большие люди вышли, а были, что и во главе государства Советского встали, то они как бы вновь вернулись в жизнь лышегорцев. Но вернулись как свои, как если бы они родились и выросли на Севере, детей своих здесь подняли и добрым словом своим в памяти людской запечатлелись, настолько теперь неотрывной была их жизнь от дел и судеб наших.