Лидина гарь - страница 5

Ссыльные чаще всего приезжали в Лышегорье сами, без губернских сопровожатых. И старались подыскать себе жилье на околице, поближе к лесу, полю, охоте. Шли обычно по бедным, стараясь найти хозяев подобрее, поласковее, пообходительнее. Ведь так оно всегда и бывает: бедный идет по бедным, а богатый — по богатым. Так же и с защитниками: где защитнику бедных искать приюта, как не у бедных…

Ну так вот, а эти двое были какие-то особые ссыльные. Их привез сопровожатый и сам выбирал дома для поселения, потому как жить им было предписано врозь. Один из них — русский, высокий, с тихой печалью в глазах, молчаливый, второй — помоложе, грузинец, небольшого роста, подвижный, веселый парень. И оба из Петербурга. Как сказал сопровожатый, «опасные супротивники царю-батюшке».

«Да что же они — на престол метили?» — шутили мужики, умышленно переспрашивая полицейского о грехах их. «Метили не метили, а дело готовили супротив…»

Так вот, того, что постарше был, расквартировали у Лиды. Она не соглашалась. Отец ее, Илья Ануфриевич, ходил на поклон к сопровожатому. Мол, не дело у молодой одинокой хозяйки такой постой держать. Что люди подумают? Всем не объяснишь. Как мог, пытался усовестить представителя власти. Но тот угрожающе объявил, что заселяет именем высочайшего. Против воли такой двинешь ли. Илья Ануфриевич только руками развел да свечку в церкви в тот же вечер поставил, в надежде, чтоб бог дочь его от беды сохранил.

Дом у Лиды был просторный, пятистенный. Селивёрст рубил его на большую семью, хотел, чтобы всем места хватило и со временем с детьми делиться не пришлось. И самую светлую комнату, что всеми окнами выходила на улицу, горницу по-нашему, определили ссыльному.

Через несколько лет, когда ссыльных увезли из деревни, лышегорский поп, отец Василий, как-то признался, что в заселении том, неловком, есть его грех. Ему было велено догляд вести за этими ссыльными, особо внимательный — за старшим из них. А он досмотра такого стыдился. Считал, что не дело тайно промышлять, выглядывать жизнь добрых людей. Но поскольку отказать властям не мог, просил сопровожатого расселить ссыльных так, чтобы у него на виду были, чтобы царский наказ можно было выполнять естественным путем, в повседневных отношениях, в деревенской тесноте, на миру, перед всеми людьми.

А отец Василий жил тогда еще в старом доме напротив Лиды, через улицу, окна в окна с ее горницей. Так дом Селивёрста по этому случаю неожиданно стал самым подходящим.

Постоялец Лиды, Дмитрий Иванович Шенберев, оказался человеком хорошим, покладистым, работящим. Мужские заботы по дому сразу же взял на себя. И скоро отладил все, что без Селивёрста обветшать успело. Был он особо охоч до работ столярных и плотницких. Дерево больше любил вялое, полусухое, любил его обделывать, строгать. Украсил окна наличниками замысловатой гибкой резьбы, совсем не схожей с нашей. Лышегорская резьба обыкновенно выходила крупнее, броско выписывалась кругляшами да округло полными, витыми восьмерками. У Шенберева кругляшей почти не было, а ровные полумесяцы и розочки перемешаны были тонко, хитро и красиво.

Деревенские старики степенно и долго разглядывали наличники, судили-рядили и отнеслись к его мастерству одобрительно, немало подивившись, что столичный барин таким рукодельем владеет в совершенстве.

Дмитрий Иванович с охотки в первые месяцы с топором не расставался. Вместо накладного бруса с Ильей Ануфриевичем вытесал желоб на крышу, с коньком над улицей. Каждый дом в Лышегорье жил под коньком — добрым знаком благоденствия и счастья. И у каждого хозяина конек выходил свой, несхожий с соседским. Но у лышегорских мужиков коньки чаще всего почему-то получались с печальным, задумчивым челом. А у Дмитрия Ивановича конек вышел веселый, резвый, уши стоячком, шея длинная, стройная, и надыбился он, как скакун озорной. Лида раскрасила головку конька своим любимым цветом — ярко-светлой киноварью, положив ее на тонкий слой искристой охры. И конек, упершись крепкой литой грудью в небеса, засверкал как красное солнышко.

За делами, за рукодельем Дмитрий Иванович скоро пришелся ко двору. Держался он с Лидой просто, располагая к отношениям дружеским и, как казалось людям, обоюдно независимым. Но в селе он по-прежнему оставался чужаком, бывал лишь у своего товарища по ссылке да вместе с лышегорским учителем Прокопием Васильевичем Богдановым частенько ходил на охоту в сосновый бор. Прокопий Васильевич по доброте своей сердечной был другом многих ссыльных, коротавших сроки в Лышегорье. Охотно просиживал у них вечера, читал их книги, слушал умные речи, рассказывал про деревенское житье-бытье, про лышегорские нравы и обычаи, про всякие жизненные оказии, которых на его веку было немало. И близкими отношениями с ссыльными дорожил. «Дальше нашей деревни не сошлют», — шутливо улыбался он, если кто-то начинал ему выговаривать, упрекая за дружбу с ссыльными. В дружбе он был и с Шенберевым.