Листья лофиры - страница 21

А первые европейцы-мореплаватели называли гвинейское побережье «Берегом ливней»: корабли уходили в плавание ранней весной и неизменно оказывались у берегов Гвинеи в разгар сезона дождей, который продолжается с конца марта по ноябрь.

Не знаю, как встретит Гвинея нас… Сверху земля кажется единой и неделимой — государственные границы не видны, — и совсем не исключено, что мелькнувшая под вами река — это Рио-Нунец, на севере Гвинейской Республики… Если так, то мы почти прилетели, и солнце светит нам с безоблачного неба. «Безоблачного» — в самом точном смысле слова, и я вовсе не вкладываю в него никакой символики. Вероятно, таким же спокойным и ясным было оно и в 1849 году, когда французские и бельгийские корабли вошли в Рио-Нунец и подвергли бомбардировке селение Боке, после чего вождь племени ландума Тонго вынужден был согласиться на строительство французского военного форта в своих владениях… И таким же было небо семьдесят лет назад, когда французский корвет «Горячий» получил приказ захватить остров Томбо, на котором находились две деревушки — Конакри и Бульбине — и пристроившиеся возле них фактория и миссия… Первая из этих деревушек дала название всей столице нынешней Гвинейской Республики, вторая — южному ее кварталу.

Самолет снижается прямо на пальмовую рощу, и странно, что связки поднятых к солнцу перистых листьев не разлетаются по ветру… Миг — и роща позади, и земля поднимается нам навстречу — земля Гвинеи… Шуршит под колесами бетонированная дорожка Конакрийского аэродрома, все тише бег лайнера… Я вижу высокое белое здание аэропорта и группу встречающих у входа.

Формальности занимают совсем немного времени. Мы по очереди проходим мимо пограничного поста и впервые за весь наш многотысячеверстный путь слышим дорогое нам слово — товарищ.

— Бонжур, камрад, — говорят нам гвинейские полицейские, вскидывая руку к головному убору. Это официально принятое обращение в Гвинейской Республике.

Тень от здания лежит четким жестким прямоугольником на красной раскаленной земле. Свет непривычно ярок, слепящ, зной обжигает; во всяком случае, таково первое ощущение, и мы все испытываем его, шагая к автобусу с маркой чехословацкого завода «Татра», возле которого стоит шофер гвинеец в светло-бежевом костюме, фуражке, надвинутой на лоб; у него суровое неулыбающееся лицо, и он молча наблюдает за нами.

От аэродрома до Конакри — менее двух десятков километров.

Черные сильные руки шофера Селябабуки — так мне запомнилось его имя — ложатся на светло-кремовый руль. Разворот, и автобус катит по асфальтированной дороге, проложенной вдоль океана.

На небе по-прежнему ни облачка, но солнце не мешает наблюдать, потому что светит откуда-то сверху. За окном— гвинейские масличные пальмы, гигантские зеленые деревья манго, выжженная солнцем сухая желтая степь, обугленные, опаленные пожаром поляны с черными скелетами кустов. Красно-кирпичного цвета боковые дороги вплетаются в синюю ленту шоссе. Красная пыль лежит на придорожных деревьях и пальмах, на остроконечных хижинах племени сусу, населяющего прибрежные районы Гвинеи. Вдоль дороги идут и едут на велосипедах гвинейцы. Мужчины в длинных, до земли, одеждах — белых, голубых, синих, коричневых. Женщины одеты очень ярко — преобладают густо-желтые, оранжевые, синие, красные, белые тона, порой в самых неожиданных, но со вкусом подобранных сочетаниях; юбки длинные, почти до земли, и, кажется, их надето по нескольку штук. За спиной у гвинеек — дети. На головах — солидные ноши: ведра с водой, корзины с фруктами, свертки. Много машин — и лимузинов, и автобусов, и грузовых автомобилей; все они, конечно, иностранного производства, но, право же, приятно находить среди них наши — «Москвичи»…

Проезжаем «банлье» — пригороды Конакри, застроенные невысокими плосковерхими домиками, возле которых готовят, стирают, шьют, разговаривают гвинейки. Банлье расположены на полуострове Калум, а центр столицы находится на острове Томбо. Остров соединен с материком дамбой, по обе стороны от которой плещется светлый теплый океан. Дамбу расширяют, и самосвалы сбрасывают в воду красную землю, а машины-катки утрамбовывают насыпь. Замечаю кайю сенегальскую, одинокий баобаб, и неожиданно возникает смутное ощущение подмосковной осени: деревья сбросили листву на сухой сезон и сейчас похожи на наши вековые дубы без листьев. Зато огромные, с досковидными корнями сейбы — они ближайшие родственники баобабов, — хлебные деревья, манго стойко переносят сухой зной, и кроны их бросают на улицы густую тень. В одном из двориков мелькает равенала — «дерево путешественников». Много дынных деревьев — папайи, на стволах которых, увенчанных всего несколькими лапчатыми листьями, висят гроздья крупных продолговатых плодов зеленого цвета, по форме напоминающих кабачки.